Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [119]

[<…> между последними годами кардинала Ришелье и первыми годами после смерти Людовика XIV в наших искусствах, в наших умах, в наших нравах, а также в нашем правлении произошел всеобщий переворот, который должен послужить вечным памятником истинной славе нашего отечества. Его благодетельное воздействие не ограничилось одной Францией <…> оно принесло вкус в Германию, науки в Московию <…> Европа была обязана своей учтивостью двору Людовика XIV.] (Voltaire 2005, 123)

Картина цивилизующего французского влияния, позволявшая опровергнуть ходячие представления о русском варварстве, легла в основу политической аргументации «французской партии», восторжествовавшей в Петербурге в конце 1750‐х гг.[17] В 1756 г. сторонник этой партии И. И. Бецкой уверял Екатерину, «что было бы желательно, чтоб восстановилось согласие» между Россией и Францией, «так как, сказал он, искусства и науки нам нужнее, чем всякое другое <…> французы, убедившись в том, что им покровительствуют, поселились бы здесь и содействовали бы процветанию искусств и наук» (Переписка 1909, 6). Напомним, что апологию французской культурной экспансии содержит и ломоносовский набросок «О нынешнем состоянии словесных наук в России»; по словам Ломоносова, Франция «привлекла к своему почитанию другие государства <…> науками, особливо словесными, очистив и украсив свой язык трудолюбием искусных писателей», и французский язык «по всей Европе простирается и господствует». Сходным образом распространение французского языка описывает Вольтер в речи по поводу вступления во Французскую академию (1746), кстати превознося царствование Елизаветы Петровны:

<…> c’est le plus grand de vos premiers académiciens, c’est Corneille seul qui commença à faire respecter notre langue des étrangers, précisément dans le temps que le cardinal de Richelieu commençait à faire respecter la couronne. L’un et l’autre portèrent notre gloire dans l’Europe. <…> C’est alors que les autres peuples <…> ont adopté votre langue <…> Vos ouvrages, messieurs, ont pénétré jusqu’à cette capitale de l’empire le plus reculé de l’Europe et de l’Asie, et le plus vaste de l’univers; dans cette ville qui n’était, il y a quarante ans, qu’un désert habité par des bêtes sauvages: on y représente vos pièces dramatiques; et le même goût naturel qui fait recevoir, dans la ville de Pierre le Grand, et de sa digne fille, la musique des Italiens, y fait aimer votre éloquence.

[<…> Корнель, величайший из первых членов Академии, в одиночку начал приучать иноземцев уважать наш язык точно в то время, когда кардинал Ришелье внушал им уважение к нашей короне. Вдвоем они распространили нашу славу в Европе. <…> Именно тогда прочие народы <…> заимствовали ваш язык <…> Ваши творения, господа, проникли даже в столицу самой отдаленной империи Европы и Азии, самой пространной империи в мире; в городе, где сорок лет назад была только пустыня, населенная дикими зверями, представляют ваши драматические сочинения, и природный вкус, благодаря которому в городе Петра Великого и его достойной дщери играют итальянскую музыку, позволяет наслаждаться вашим красноречием.] (Voltaire 30A, 28–30)

III

В «Речи…» Фора и в «Письме молодого русского вельможи…» отражались действительные контуры литературных практик, осуществлявшихся в Петербурге под покровительством Шувалова. Обе публикации исходили из неформального литературного кружка, известного под неточным названием «шуваловского салона». Среди его участников были молодые аристократы А. П. Шувалов и А. С. Строганов, и Фор обращается к тем, кого «les heureux hazards de la naissance & de la fortune appeleront un jour, ainsi que la force du génie, à ces Places éminentes, où l’on balance & fixe la destinée des Empires» ([счастливые случайности рождения и богатства, а также достоинства ума призовут когда-нибудь на те высокие места, где взвешиваются и решаются судьбы империй] – Faure 1760, 18). В то же время, как указывает Берков, «членами салона <…> были еще маркиз де Лопиталь, французский посол в Петербурге, И. И. Шувалов, вероятно, канцлер граф М. И. Воронцов» (Берков 1936, 256). В преамбуле к французской статье А. Шувалова приведенным выше словам о «громадном пространстве», подчеркивающем близость «самого сердца обоих народов», предшествовали такие:

<…> двое молодых русских вельмож <…> [А. Шувалов и Строганов] возвратились недавно в свое отечество, объездив почти все европейские дворы и привезя с собой одни лишь только добродетели иноземцев, а также любовь к наукам и искусствам, которыми они сами с успехом занимаются. Ученые люди справедливо видят в них своих русских меценатов. Недавно они организовали маленькое литературное общество <…> Общество это состоит только из русских и французов (Берков 1935б, 357).

Как видно, в устройстве русско-французского «литературного общества» политическая идея сближения России и Франции увязывалась (в духе цитированных рассуждений Бецкого) с поощрением отечественной словесности. В то же время не следует преувеличивать организационную состоятельность «салона»: единичные достоверно засвидетельствованные «собрания в узком кругу этого литературного общества» («petites assemblées de la Société littéraire» – Там же, 362) происходили, по всей видимости, вследствие спорадической потребности И. Шувалова и его придворного окружения публично зафиксировать свои культурные и политические ориентиры. Фактически «литературное общество» было растворено в шуваловской придворной партии, клиентеле фаворита, который, по словам Штелина, имел обыкновение приглашать «к себе на обед <…> многих ученых, и в том числе Ломоносова и Сумарокова» (Куник 1865, 403).