Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [121]

О культурной идеологии, стоявшей за отношениями Шувалова к обоим литераторам, позволяет судить письмо, которое, по предположению Е. С. Кулябко, фаворит адресовал Ломоносову:

Удивлясь в разных сочинениях и переводах ваших NN богатству и красоте российского языка, простирающегося от часу лучшими успехами еще без предписанных правил и утвержденных общим согласием, давно желал я видеть, чтоб оные согласным рачением искусных людей ускорены и утверждены были. Наконец, усердие больше мне молчать не позволило и принудило Вас просить, дабы для пользы и славы отечества в сем похвальном деле обще потрудиться соизволили и чтобы по сердечной моей любви и охоте к российскому слову был рассуждением Вашим сопричастен, не столько вспоможением в труде Вашем, сколько прилежным вниманием и искренним доброжелательством. Благодарствуя за Вашу ко мне склонность, что не отреклись для произведения сего дела ко мне собраться, я уповаю, что Вы сами почитаете всегда лучше в приватном дружеском разговоре рассуждать и соглашаться в том, чего ни краткость времени, ниже строгость законов требует, но что только служит к украшению человеческого разума и к приятной удобности слова. Ваше известное искусство и согласное радение, так же и мое доброжелательное усердие принесет довольную пользу, ежели в сем нашем предприятии удовольствие любителей российского языка всегда пред очами иметь будем (Кулябко 1966, 99–100).

Атрибуцию Кулябко можно, кажется, уточнить. Приведенное письмо обращено не к одному, а по меньшей мере к двум адресатам, которые должны «обще потрудиться» и показать «согласное радение». Соблазнительно предположить, что перед нами своего рода циркуляр, предназначавшийся обоим поэтам; именно их сочинения, как мы видели, символизировали «богатство и красоту российского языка». В любом случае формулировки этого письма в высшей степени показательны: правила «российского языка» должны быть установлены «в приватном дружеском разговоре» «согласным рачением искусных людей». C этой моделью литературного общения соотносится и позднейшее воспоминание Сумарокова: «О Ломоносов, Ломоносов! <…> мы прежде наших участных ссор и распрей всегда согласны были: и когда мы друг от друга советы принимали, ругаяся несмысленным писателям <…> и переводу Аргениды» (Сумароков 1787, X, 25). Споры, которые Ломоносов и Сумароков должны были вести о «языке» в присутствии Шувалова, мыслились им как род неформального сотрудничества ради общего «предприятия». «Caméléon littéraire» в статье «О пользе романов» («De l’utilité des romans») специально обосновывал плодотворность литературных споров:

Les contradictions sont infiniment necessaires pour éclairer l’ésprit & procurer des découvertes. Si les hommes n’avaient qu’une même façon de penser, cette uniformité rendrait la vie bien insipide. L’on est seul lorsque l’on n’a pour compagnie que des gens qui sont toûjours de notre avis.

Quelle est cette urbanité

A consentir toûjours prête? <…>

De grace contredis mois;

Parlons, disputons ensemble <…>

Disputons donc.

[Споры крайне необходимы для просвещения ума и достижения открытий. Если бы все мыслили одинаково, это однообразие сделало бы жизнь невыносимой. Мы одиноки в обществе тех, кто всегда с нами согласен. Что это за учтивость, / Всегда готовая согласиться? <…> / Будь любезен, поспорь со мной, / Давай говорить и спорить вместе <…>

Так будем же спорить.] (CL, № 9, 187–188)

Следствием этой программы было состязание Ломоносова и Сумарокова в переводе прославленной оды Ж. Б. Руссо «К счастью» («A la Fortune»). Оба переложения увидели свет в 1760 г. в первой книжке университетского журнала «Полезное увеселение». Новейшая исследовательница утверждает, что предыстория этой публикации «остается нам неизвестной» (Алексеева 2005, 221–222). Однако, как следует из цитированного выше свидетельства Тимковского, состязание было осуществлено по заданию Шувалова. Этот факт не остался в тайне: полтора десятилетия спустя И. Д. Прянишников, вновь «переводя сию оду», вспоминал, «коль великие мужи ревнованием поощренные и некоторым муз покровителем ободренные, всю истощили красоту российского языка» (Прянишников 1774, 2–3). Можно заключить, что культурный смысл двойной публикации не укрылся от читающей публики: поощрение двух «великих мужей» ради «красоты российского языка» составляло суть «предприятия» Шувалова. Его программой диктовался и принцип «ревнования» (émulation). Г. А. Гуковский в специальной работе заключает: «Состязание 1760 г. было верно понято читателями. Самый конструктивный принцип его был эстетически действен: оба перевода воспринимались вместе как одно произведение, вполне целостное; смысл и назначение каждого из них образовались лишь в соотнесенности с другим» (Гуковский 2001, 255). Очерченный Тимковским и Прянишниковым контекст этой публикации заставляет видеть в ней акт особым образом организованного литературного сотрудничества.

Именно так принцип состязательности толкуется в предисловии к «Трем одам парафрастическим псалма 143» (1744) Ломоносова, Сумарокова и Тредиаковского, частично переизданном в 1752 г. в составе «Сочинений и переводов» последнего: