Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [118]

[<…> прочь от Елизаветы и Терезии, прочь от подобного им монарха все то, что может воспрепятствовать успехам изящных искусств. <…> Союз наших <монархов> предвещает прекраснейшие дни обнадеженному свету. Да, добродетель, соединяясь, неизменно привлекает надежду вечно обновляющимся счастьем. В чем же это счастье? В согласии взаимного усердия, в круговращении искусств и труда, в расширяющейся области знаний и распространяющейся сфере мыслей.] (Faure 1760, 17–18)

Фор сплетает гегемонистскую риторику антипрусской коалиции с апологией «изящных искусств», в расцвете которых он видит знак символического равенства России с сильнейшими державами Европы. Еще А. А. Матвеев, посланный Петром I ко двору «короля-солнца», в своем описании Франции счел нужным отметить, что там «художества больши прочих всех государств европских цветут и всех свободных наук ведения основательное повсегда умножается» (Матвеев 1972, 50). А. П. Маккензи Дуглас, первый после многолетнего перерыва официально признанный представитель Франции в Петербурге, в 1756 г. получил от своего министерства следующее наставление: «La cour de Pétersbourg ne doit point croire qu’on ait pensé en France que l’on ne pouvoit ni connoître, ni récompenser les talents en Russie» ([Петербургский двор не должен думать, будто во Франции считают, что в России не умеют ни признавать, ни вознаграждать таланты] – Recueil 1890, 22; поводом для этого замечания стали затянувшиеся переговоры о переезде в Россию художника Л. Токе). Пути к сближению России и Франции подыскивались в культурной сфере (см.: Berkov 1968, 112–113). Подчиненный Дугласа и Лопиталя шевалье д’Эон, предвосхищая сочинение Фора, в 1756 г. задумывал опубликовать в одном из важнейших французских журналов «L’ Année littéraire» статью об успехах наук и искусств в России вместе с описанием Петербурга, «чтобы угодить ее императорскому величеству» (см.: Éon 2006, 21). В 1760 г. племянник фаворита А. П. Шувалов действительно напечатал в этом журнале «Письмо молодого русского вельможи…» («Lettre d’un jeune Seigneur Russe à M. de ***»), посвященное русской словесности (см.: Берков 1935б, 351–366; Берков 1936, 262–265); в редакторской преамбуле к нему говорилось: «Громадное пространство, разделяющее оба государства, существует как будто только для того, чтобы сблизить гений, остроумие и самое сердце обоих народов» (Берков 1935б, 357). Как отмечает Берков, тезис о «сердечной близости» обоих народов имел непосредственное политическое значение в контексте русско-французских отношений. Русская императрица и ее придворные аффектировали союзническую дружбу с Францией. В 1759 г. Лопиталь сообщал:

Sa Majesté Impériale, M. le chancelier et toute la cour m’ont fait connoître combien ils s’intéressoient à la gloire du Roi, combien son alliance avec l’Empire russe leur étoit précieuse et agréable. Nos complimens réciproques finirent toujours par ces expressions: «Tout bon Russe doit être bon Français, comme tout bon Français doit être bon Russe <…>»

[Ее императорское величество, господин канцлер и весь двор выказывали мне, сколь они привержены к славе короля и сколь его союз с Российской империей им ценен и приятен. Наши взаимные угождения неизменно заканчивались словами: «Любой добрый русский должен быть добрым французом, а любой добрый француз должен быть добрым русским <…>».] (Recueil 1890, 94)

Уравнивая русских с французами, Елизавета утверждала высокий внешнеполитический статус своей державы при помощи расхожих формул французской культурной экспансии. Десятилетием раньше Вольтер писал в «Анекдотах о царе Петре Великом» («Anecdotes sur le czar Pierre le Grand», 1748), что французский «est devenu depuis la langue de Pétersbourg sous l’impératrice Elisabeth, à mesure que ce pays s’est civilisé» ([стал с тех пор языком Петербурга императрицы Елизаветы, по мере того как эта страна цивилизовалась] – Voltaire 46, 55). «Анекдоты о царе Петре Великом», по всей видимости, задумывались на фоне иллюзорного русско-французского сближения 1745–1746 гг. (см. о нем: Лиштенан 2000, 56–59, 65–67), в ходе которого Вольтер, историограф Франции и в ту пору клиент министра иностранных дел Р. Л. д’Аржансона, составил текст собственноручного письма Людовика XV к Елизавете, поднес ей по дипломатическим каналам собственные сочинения и добился при поддержке Воронцова избрания в петербургскую Академию наук (см.: Шмурло 1929, 35–39; Князев 1948; Mervaud 1996, 104–105; Voltaire 46, 21–23). Предложенный Вольтером взгляд на елизаветинскую Россию был, как видно, укоренен в практической политике; в 1760 г. французский дипломат не впервые констатировал, что Елизавете «нравятся наш театр, наши моды и наши песни» и что русский двор заимствовал «изящные и утонченные приемы» у французского (Фавье 2003, 196, 200). В то же время суждения Вольтера о России соотносились с более общей франкоцентричной моделью новой европейской истории. В знаменитом «Вступлении» (1739) к «Веку Людовика XIV» («Le Siècle de Louis XIV», 1751) Вольтер писал:

<…> depuis les dernières années du cardinal de Richelieu jusqu’à celles qui ont suivi la mort de Louis XIV, il s’est fait dans nos arts, dans nos esprits, dans nos moeurs, comme dans notre gouvernement, une révolution générale qui doit servir de marque éternelle à la véritable gloire de notre patrie. Cette heureuse influence ne s’est pas même arrêtée en France; <…> elle a porté le goût en Allemagne, les sciences en Moscovie; <…> l’Europe a dû sa politesse à la cour de Louis XIV.