Придурок - [37]

Да, появились тогда совнархозы, а в магазинах нашего города появились вещи и продукты. Даже консервы рыбные и колбасы, не только варёные, но и копчёные, и полукопчёные, и сырокопчёные. Всё это грудилось в стеклянных витринах гастрономов, а над витринами висели, зацепленные за лодыжки на металлические крюки огромные свиные копчёные окорока. Которые остро пахли. Что за прелесть! Даже, когда только вспоминаешь это гастрономическое торжество, во рту начинает течь томительная слюна. Такого уже не ощутишь в нашем пастеризованном (или кастрированном?) мире. Ах, совнархозы, совнархозы — не долог оказался их век, как и век мимолётной свободы. Но вкус остался! Исчезли совнархозы, а за ними и многое другое, а вместо гастронома на Советской, где гнездились колбасы и окорока, появилась скромная табличка: «Республиканский кожно-венерический диспансер». Вот на такой весёлой ноте шло к концу правление Никиты Сергеевича Хрущёва. Он оказался фигурой комической, но и трагической одновременно. У этого «пастушка» с неизвестной никому шахты Донбасса вряд ли было даже партийное высшее образование, но я этого не знаю. Наверняка, он хотел добра для страны, был человеком умным, волевым, но абсолютно некомпетентным, как и многие-многие другие романтики, что сидят на высоких постах. В своё время он очень мудро поступил, призвав на помощь маршала Жукова, но авторитет полководца вскоре стал мешать ему, и он его «задвинул», когда тот был в командировке в Югославии. По этому же сценарию «задвинули» и его: его сняли, когда он отдыхал в Крыму.

Да, появились тогда совнархозы, и отец Проворова стал в нашем зам его председателя. По промышленности. В то время и были спланированы все те заводы, строительство которых осуществлялось ещё лет двадцать. Спланировали их при Хрущёве, а строили ещё и при Брежневе. Так уж устроены бюрократические государства, что разворачиваются медленно, но неуклонно. И то, что запланировано, то уж осуществиться — должно! И воли в этом ничьей уже не бывает. Она не нужна: пружина закручена, шестеренки вращаются, маховик набирает силу, и ничто уже не остановит его мощного инерционного движения. Думаю, что так произошло и с советским космосом: то, что запустил Королёв, осуществлялось и после, но инерция маховика, если его не подпитывать, постепенно затухает… если это кому-то нужно.

Так вот, совнархозы убрали, и отца вернули на завод, но ничего для Проворова-младшего не изменилось, потому что жизнь та была не его, она вне него была, его сознания она не касалась, и всё было по-прежнему: он видел отца очень редко. Он уходил в школу или на работу раньше, чем вставал отец, а когда ложился спать, тот ещё не пришёл. Выходные отец проводил дома, и мать берегла его покой. Он отдыхал, читал газеты и ещё — он любил слушать оперы и оперетты. У него было много пластинок, и он включал проигрыватель, ставил пластинку и ложился на диван. Когда-то он побывал в Большом театре, и это произвело на него впечатление. «Но мне Бог возвратит ли всё?» — пел тенор в комнате, где лежал на диване отец. Ему почему-то нравился «Фауст», в котором люди гибли за металл. Но… нравилась и «Свадьба в Малиновке».

Однажды у них было много гостей — это праздновали пятидесятилетие отца, и пьяненький Владимир Павлович, главный инженер завода, всё порывался сказать тост:

— Мы с тобой, Алёша, всю жизнь на войну положили… — но отец обрывал его:

— Городишь невесть что. Ты уж помолчи лучше.

Но Владимир Павлович всё же сказал ему уже в другой комнате, где гостей не было, сказал ему, как горько сознавать, что вся жизнь отдана на военное производство.

А потом отца вдруг перевели, это только называется перевели, но было — сняли, потому что он стал директором завода, который ещё только строился и который он только недавно ещё обосновал и спланировал, но новый этот завод был в подчинении того, большого, которым он руководил прежде. Почему это произошло, вопрос такой перед Петром как-то не обозначился. Та жизнь была вне его сознания. Та жизнь была жизнью людей, которые делают какие-то серьёзные, но ему совершенно не интересные дела. Было видно, что отец переживает, но был по-прежнему твёрд и в делах решителен. Дома он стал бывать чаще, а вот Пётр дома почти не бывал. Не до того ему тогда было — он уже готовился к отъезду в Ленинград. Да и не умел он сочувствие проявить к отцу. Отец казался ему настолько мудрым и сильным, что проявление к нему заботы и сыновей любви могло обидеть его, показаться ему неуместным… Так ему почему-то казалось. И главное, у него своя жизнь, у отца своя. Как-то ему невдомёк тогда было, что мы в жизни так прочно связаны и судьбы наших отцов всегда отражаются в нашей судьбе, но осознание этого приходит уж очень поздно. Когда сделать уже нечего. Наверно, глупый он был. И всё искал, что же такое важное можно сказать людям, а это важное рядом было, только увидеть его надо, только понять, а он его не заметил. Может, сердцем ещё не созрел? Как и мы. Вдруг появится в голове: «нужно маме позвонить»… а звонить-то и некуда.

Нет её, нет её уже…

В тот день нам нужно было в Дегтярный переулок, а это вон оно где, это за Суворовским проспектом аж, но мы шли пешком, чтобы отдышаться, наверное. Шли, отсидев положенное в «публичке».