Придурок - [39]

Птицу можно есть руками, — сказала Паша, и чинность ушла. И им стало весело.

А потом она сказала:

— А теперь вы можете пригласить меня потанцевать.

И они танцевали под радиолу. И это была их любовь. Ах, как это… как это!.. как это вкусно было сделано!

А вы помните? Вы помните, как звучит, как славно шипит радиола?

Да: Паша ещё и играла в Народном театре, как Проворов играл в Народном ТЮЗе, как в «Берегись автомобиля» в Народном театре у Евстигнеева Ефремов играл Лаэрта, а Смоктуновский Гамлета. Помните? «Днём у станка, вечером на сцене».

Паша играла ведьму. Паша летала весело на метле, и это у неё здорово получалось. А после спектакля к ней подошёл человек в белой кепочке.

— Я режиссёр, — сказал он.

— Хотите сниматься в кино? — сказал он ей.

— Ведьмой? — спросила она.

А потом сказала:

— Покажите удостоверение.

И он показал ей удостоверение, в котором была его фотокарточка, на которой он был заснят в этой же белой кепочке.

И она уехала на студию, и стала сниматься в кино. И фильм был о Жанне Д’Арк.

А когда она молилась, когда произносила:

— Архангел Михаил и Пресвятая Екатерина, — то молитва не получалась у неё: перед ней было пустое небо, и она не видела в нём ни образа Архангела, ни образа Екатерины. Слова её становились словами, обращенными в пустоту.

И тогда режиссёр приказал принести какую-нибудь картинку, чтобы она молилась, обращаясь к ней. И помощник режиссера встал против Паши на табуретку, и в руках его была репродукция. Кажется, это были «Три богатыря». Но молитва у Паши всё не выходила.

— В чём дело? — спросил её режиссёр.

— Руки!.. — сказала она отчаянно. — Они мне мешают. И тогда режиссёр приказал принести пилу.

— Они тебе мешают, так давай их отпилим, — сказал ей режиссер, и она испугалась.

— Нет, — категорически сказала она.

— Нет! — сказала она и отвела, спасая, руки, и руки ей больше не мешали!

Ах, как это было здорово сделано!

Боже! Как славно это было сделано!

Боже, из какой ерунды, из какого сора вырастают правда и жизнь в искусстве!

И фильм был снят. А после они с Куравлёвым (Вспомнил! Его героя звали Аркадием, но это совсем не имеет никакого значения). Они сидели с Аркадием на скамейке и плакали, прощаясь, потому что он должен был вернуться к суровой своей жене. И это был один фильм. И был фильм ещё и другой. И этот фильм был о Жанне. Это был совсем иной мир. Как тот, как там, как тогда, когда очутился он в Датском королевстве…

Почему? Потому что он был рожден духом Жанны? Или Паши духом?

Её обыденная жизнь была хоть и наполнена добротой, была её жизнь суетна и даже — пуста, даже нарочито-карикатурна, нелепа, словно понарошку, а настоящее начиналось в кадре, когда становилась она Жанной — Девой Орлеанской. И там, в музыке ли, в срывающемся ли её голосе — слышно было дыхание самого времени…

Жанна вырвала её в другую реальность, в реальность, где царствует дух и которая создана была духом.

Это, как… как князь Мышкин вырвал из средней актёрской массы Смоктуновского, как Хлудов — Дворжецкого, как… Наверное, это как барон Мюнхаузен, когда он берёт себя за косичку и вытаскивает, выдёргивает себя из болота обыденной жизни, — говорит мне Проворов, когда стоим мы уже на площадке третьего этажа.

— Это то действие, это такое действие, которое переводит жизнь в другую реальность… которое переводит жизнь из реальности, где главное — тело, материя — материальное главное, в реальность духа, в реальность жизни духа, в духовную реальность. И после такого действия жизнь тела представляется ничтожной и… и даже второстепенной. Это жизнь второго порядка, — говорит он.

— Я не знаю, что такое гениальность, — говорит он. — Я не решусь сказать, что Панфилов гениален, или сказать, что гениальна Чурикова, но, что фильм они сделали гениальный — это я знаю. Он переворачивает душу.

Мы стоим на площадке третьего этажа, и дальше следует лестничный марш на четвёртый, а сзади у нас большое окно и рядом, направо, две ступеньки, ведущие к двери квартиры, в которой одну комнату снимают Женя со Светой. На этих ступеньках сколько уже раз мы сидели, выкуривая все наши сигареты в бесконечных разговорах, казалось о важном, но, вообще-то, обо всём на свете, выкуривая и складывая «бычки» в переполненную консервную банку. Иногда нас здесь, в этой квартире, было много: и Гриша Слуханов, Юра Гаврилин, Пётр и я, и, конечно же, Женя со Светой. Здесь из наших не бывал лишь Серёжка Казаков, потому что он уже, как Женя и Света, окончил институтский курс и отбыл куда-то на Север, в какую-то там Якутию, но я с ним даже не переписывался. Переписывались с ним только Женя и Пётр. Женя ласково называл его: Казачок, а Проворов говорил, что Серёжка в профиль похож на Мефистофеля (ему только рожки пририсовать), а в фас на Александра Блока. И это правда.

Мы стоим перед дверью, дожидаясь, когда нам откроют, и я ещё не знаю, что это в последний раз, что я больше уже никогда не переступлю порога этой квартиры.

Весной, сразу после госэкзаменов, Женя и Света поженились. И это была прекрасная пара, я никогда не видел больше рядом двух таких красивых и счастливых людей.

И вот мы в их комнате. Проворова здесь любят, и я не знаю, за что. Свете я как-то сказал, что в детстве он называл себя иногда Ильёй, и она теперь только Илюшей его и зовёт, а остальные иногда говорят ему: Дед. Это его так Серёжка Казаков решил когда-то назвать. Это когда у Петра ещё борода была. Такая же, как у Жени. И, вообще, я думаю, что бороду он отпустил, подражая Жене. Она у него тоже от самых глаз начиналась, а на нижней губе он мысочек аккуратненько выбривал, как и Женя это делает. Но у Жени она густая и чёрная, а у Петра, если приглядеться, оттенков много намешено: от рыжего до чёрного — пегая у него борода была. Бороду он уже сбрил, а вот имечко — Дед, так и осталось за ним. И ему это имя очень нравилось. Дед — в этом есть что-то… что-то уважительное… что-то… что-то… ну, это, это как Хемингуэя на Кубе Папой звали. Да.