При дворе герцогов Бургундских. История, политика, культура XV века - [137]

. Впрочем, нельзя забывать, что он преследовал совсем иные цели, выстраивая генеалогию бургундских герцогов. Можно привести и другой пример. Давид Обер, один из знаменитых писателей при бургундском дворе, автор многочисленных исторических произведений, а точнее сказать, переложений и переводов, демонстрирует отличный от да Лусены, да и от Оливье де Ла Марша[1496], подход к анализу источников. В «Хрониках и Завоеваниях Карла Великого» (Croniques et Conquestes de Charlemaine) он использует достаточно большое количество ранних произведений о франкском государе, многие из которых расходятся в трактовке некоторых событий. В таком случае Обер, в отличие от да Лусены и де Ла Марша, не пытается найти более достоверный источник, а приводит обе версии, предлагая читателю самому выбрать, какая из них является истинной[1497]. Как и да Лусена, иногда он прибегает к подмене персонажей, но у португальца, как мы видели, она не влечет за собой кардинальных изменений в произведении, а Оберу приходится изменять первоначальный сюжет[1498]. Таким образом, достаточно критический подход Васко да Лусены к источникам так и остался единичным в бургундской историографии, ориентированной, скорее, на традицию, которой придерживался Жан Воклен и которая заключалась не столько в стремлении донести до читателя истинный ход истории, сколько самому создать эту реальную историю, что являлось характерной чертой рыцарских романов[1499]. Впрочем, отчасти такой подход объяснялся ориентацией исторического знания на политический заказ со стороны государя или того сообщества, к которому принадлежал автор.

Важно отметить, что портрет македонского государя в сочинении да Лусены разительно отличается от традиционных представлений о нём в ту эпоху. Теперь это не только доблестный рыцарь и справедливый правитель, каким он, например, показан у Воклена. Эволюция образа Александра началась еще с перевода Жаном Миело на французский язык упомянутого выше «Спора о чести трех храбрых государей» Джованни Ауриспы, в котором перед читателем предстают Александр, Ганнибал и Сципион. Итальянский автор доказывает, что среди трех персонажей более великим следует считать последнего, ибо он сражался не для своей выгоды, а из любви к родине, для блага государства. Хотя в интерпретации Миело на первый план выходят рыцарские добродетели и защита общего блага, но образу македонского царя вместе с тем был нанесен существенный удар. В изложении Васко да Лусены Александр предстает человеком, покорившим Восток лишь из тщетного желания славы, гордыни. Португальский переводчик показывает, как с военными успехами Александра портится его нрав, добродетели уступают место порокам, а государь, предпочитавший ранее советы своих сподвижников, всё более утверждается в мысли о своей непогрешимости и правоте. Завоевав Персию, он не только принял на службу бывших придворных Дария, сам оделся в персидские одежды, но вместе с этим воспринял многие отрицательные черты восточных деспотий. Возгордившись, отказавшись от своего отца и приняв за него Юпитера, царь теперь требовал, чтобы перед ним склонялись до земли. Гордыня – главный порок Александра[1500]. В предисловии к своему переводу Васко да Лусена пишет, что Александр Македонский ни в коей мере не может служить Карлу Смелому примером в добродетелях, ибо сам герцог смог бы стать таковым для македонского государя, если бы тот был его современником. Карл, по словам португальского переводчика, превосходит Александра в добродетелях[1501]. И если ему и нужно равняться на какого-либо государя, то это предки Карла: Филипп Храбрый, Жан Бесстрашный – «Александры своего времени» – и Филипп Добрый – «Александр нашего времени». Единственный урок, который Карл сможет извлечь из сочинения да Лусены, – это постараться избежать тех пороков, которые были присущи македонскому правителю.

В творчестве Васко да Лусены заметен процесс изменения традиционной концепции истории-наставницы. Несмотря на то, что оба его сочинения вписываются в традиционный жанр зерцал, особенно популярный при бургундском дворе, зачастую они, благодаря своим первоисточникам, учат не просто добродетелям в традиционном духе, характерном для бургундской литературы, а политической мудрости, которая иногда была далека от того образа идеального государя, кочующего из одного зерцало в другое, но обнаруживала сходства с «Государем» Макиавелли. Советы политического прагматизма, которые дает Камбиз Киру, не имеют ничего общего с установками, распространенными в бургундских наставлениях государю. Бороться с противниками с помощью обмана и интриг, как призывает Кира его отец[1502] – не в этом ли упрекает Людовика XI Шатлен и другие бургундские авторы, а Коммин видит превосходство короля над другими государями? Для многих бургундских историков того времени это было неприемлемо (несмотря на определенные отступления). Видимо, поэтому прямых советов действовать таким образом мы не найдем ни у одного из них, хотя все они были знакомы с португальским переводчиком и его трудами. Впрочем, в их творчестве заметны попытки выйти за пределы понимания назначения истории, заключавшегося в наставлении в добродетели в традиционном представлении. Особенно это проявилось в их размышлениях о войне – сфере деятельности, на которую заметное влияние оказала практика ведения боевых действий в эту эпоху. В целом подобный подход к истории проявился у историков-практиков, авторов мемуаров, которые были не официальными хронистами, а «людьми дела».