Презрение Лорда [Проклятие Лорда, Проклятие лорда Фаула] - [4]

Берегись!

Но это была всего лишь надпись, всего лишь дощечка, прикрепленная к деревянному посоху. Кавинант вздрогнул, и воздух перед ним снова стал прозрачным.

— Вам надо прочитать это, — снова сказал мальчик.

— Не прикасайся ко мне, — пробормотал Кавинант, все еще чувствуя, что мальчик держит его за рукав. — У меня проказа.

Но когда он оглянулся, мальчик уже исчез.

2 У тебя нет надежды

В замешательстве Томас быстро осмотрел улицу, но мальчика нигде не было. Потом, когда он снова повернулся к старику-нищему, его взгляд наткнулся на дверь с надписью золотыми буквами: «Телефонная компания». При этом Кавинант испытал новый приступ страха, заставивший забыть обо всем остальном. А вдруг… Это была цель его «похода»: он пришел сюда лично, чтобы заявить свое человеческое право на оплату собственного счета. Но что, если…

Он встряхнулся. У него была проказа, и он не мог позволить себе делать всякие предположения. Бессознательно сунув клочок бумаги в карман, он в очередной раз произвел процедуру ВИК и с мрачной решимостью направился к двери.

Человек, поспешно выскочивший навстречу, чуть было не налетел на него, потом узнал и отшатнулся в сторону; лицо человека внезапно стало серым от того, что он все понял. Этот толчок нарушил внутреннее равновесие Кавинанта, и он чуть было не крикнул: «Грязная свинья!»

Снова остановившись, он позволил себе минутную паузу. Этот человек был адвокатом Джоан на суде — толстый коротышка, вечно сыплющий остротами, типичными для адвокатов и министров. Пауза нужна была Кавинанту для того, чтобы оправиться от испуга во взгляде адвоката. Томас чувствовал непроизвольный стыд от того, что стал причиной его страха. На мгновение он даже потерял уверенность, которая привела его в город.

Но почти в тот же момент он вскипел от злости. Стыд и ярость тесно переплелись в его чувствах.

— Я не собираюсь позволять им так поступать со мной, — проскрипел он. — Черт побери! Они не имеют права.

Тем не менее, изгнать из мыслей выражение лица адвоката было нелегко. Этот отвлекающий фактор являлся реальностью, такой же, как проказа, иммунной к любому вопросу права или справедливости. А больной проказой прежде всего должен помнить о фатальной реальности фактов.

Во время этой паузы Кавинанту пришло в голову, что появился неплохой сюжет для стихотворения:

То, что люди по ошибке зовут жизнью, —

Смерть на самом деле, без преувеличенья…

И запахи цветов, и трав на летнем луге

Могильным испареньем к горлу

    протянули руки.

Тела живых танцуют в пляске смерти,

Все ад вокруг, один лишь ад

     на всей планете..

Вокруг лишь ад… — вот настоящая правда. Адское пламя.

Успел ли он за это короткое время насмеяться столько, сколько положено за жизнь?

Он чувствовал, что вопрос этот очень важен. Он смеялся даже тогда, когда приняли его роман; смеялся над отражением глубоких тайных мыслей, которые, словно подводные течения, скользили по лицу Роджера; смеялся, увидев отпечатанный экземпляр своей книги; смеялся над ее появлением в списках бестселлеров. Тысячи вещей, больших и малых, наполняли его весельем. Когда Джоан однажды спросила, что он находит столь смешным, он ответил лишь, что каждый вздох заряжает его идеями следующей книги. Его легкие источали энергию и фантазию. Он хохотал всякий раз, когда чувствовал радость, большую, чем мог в себя вместить.

Но когда роман получил известность, Роджеру было шесть лет, и еще шесть месяцев спустя Кавинант так и не приступил почему-то к новому роману. У него было слишком много идей. Он, казалось, просто терялся среди их изобилия, не зная, какие выбрать.

Джоан не одобряла подобного непродуктивного богатства. Забрав Роджера, она оставила мужа одного в только что купленном доме, где у него был кабинет в двух небольших комнатах, окна из которых выходили на лес позади Небесной Фермы и на речушку посреди него. При этом она заявила Томасу, что повезла Роджера повидаться с родственниками, а также дала ему строгий наказ начать писать.

Это был некий поворотный пункт, с которого судьба начала приближать его к неустойчивому положению «золотого мальчика». Начала она с предостережения о том ударе, который отсек ему впоследствии жизнь с такой же беспощадностью, с какой хирург отрезает пораженную гангреной конечность. Он слышал эти предостережения, но не обратил на них внимания. Он не понимал, что они значили.

Нет, вместо того чтобы выяснить причину этого грома среди ясного неба, он с сожалением и спокойным почтением проводил Джоан. Томас понимал, что она права, что снова писать он не начнет до тех пор, пока не побудет некоторое время один; и его восхищала ее способность действовать столь решительно, в то время как сердце его стонало под неизведанной пока тяжестью. Итак, помахав ей на прощание рукой и подождав, пока самолет скроется из виду, он вернулся на Небесную Ферму, заперся у себя в кабинете, включил электрическую пишущую машинку и напечатал посвящение к следующему роману: «Джоан, моей хранительнице возможного».

Его пальцы неуверенно скользнули по клавишам, и для того, чтобы напечатать нормальную копию, пришлось трижды переделывать все заново. Но ему не хватило благоразумия предугадать надвигающийся шторм.