Презрение Лорда [Проклятие Лорда, Проклятие лорда Фаула] - [3]

Ему было нелегко. Восприятие вершин и глубин, придавшее каждому написанному им слову вид засохшей до черноты крови, было мучительно. А он был из тех, кто любит вершины; беспредельные эмоции давались ему непросто. Но это восхитительно. Сосредоточение на этом пике энергии оставалось самым чистым и прекрасным из всего, что было у него в жизни. Величественный фрегат его души пересек глубокий и опасный океан. Кавинант отослал рукопись с чувством спокойной уверенности.

В течение этих месяцев творчества, а затем ожидания, они жили на ее доход. Она, Джоан Махт Кавинант, была спокойной женщиной, глаза и цвет лица ее выражали больше, чем слова. Кожа ее имела золотистый оттенок, и оттого Джоан была похожа на теплый драгоценный шлейф, наполненный радостью. Ее нельзя было назвать ни крупной, ни сильной, и Томаса всегда поражало то обстоятельство, что она добывала средства для их существования, объезжая лошадей.

Однако слова «объездка» и «дрессировка» ни в коей мере не отражали ее мастерства в обращении с животными. В ее работе не было никаких проверок на силу, никаких брыкающихся жеребцов с сумасшедшими глазами и раздувающимися ноздрями. Кавинанту казалось, что она не укрощала лошадей — она их обольщала. Одно ее прикосновение мгновенно успокаивало их дергающиеся мускулы. Ее воркующий голос заставлял расслабиться их напряженные уши. Когда она садилась верхом без седла, то ее ноги, обхватывая их бока, уменьшали силу их первобытного страха. И всякий раз, когда лошадь выходила из-под контроля, она просто соскальзывала с нее и оставляла в покое до тех пор, пока спазм дикости не проходил сам собой. И, наконец, она пускала лошадь в неистовый галоп вокруг Небесной Фермы, чтобы доказать, что та может выложиться до предела, даже подчиняясь чужой воле.

Глядя на нее, Кавинант, бывало, чувствовал себя несколько униженным таким мастерством. И даже после того, как она научила его ездить верхом, он не мог преодолеть страха перед этими животными.

Ее работа была не слишком прибыльной, но она кормила их обоих до того самого дня, когда от издателя пришло письмо с положительным ответом. В этот день Джоан решила, что пора завести ребенка.

Ввиду обычных задержек с публикацией им пришлось прожить еще почти год на аванс от авторского гонорара Кавинанта. Джоан продолжала заниматься своей работой, пока это не стало угрожать безопасности развивающегося в ней ребенка. Потом, когда ее тело подсказало-, что час настал, она перестала работать. С той поры она начала жить внутренней жизнью, с таким старанием подчиняясь задаче выносить ребенка, что часто глаза ее заволакивало дымкой ожидания.

Когда ребенок родился, Джоан объявила, что следует назвать его Роджером в честь отца и деда.

— Роджер… — проворчал Кавинант, подходя к двери телефонной компании. Это имя никогда ему не нравилось. Конечно, первое время он испытывал нежность и даже гордость, чувствуя себя причастным к свершившемуся таинству, но потом бесконечные заботы, связанные с воспитанием малыша, начали ему изрядно докучать. И теперь, когда его сын исчез, исчез вместе с Джоан, он почти не вспоминал о нем, а мысли о жене вызывали в его сердце горечь и острую тоску.

Внезапно в его рукав вцепились чьи-то пальцы.

— Эй, мистер, — произнес боязливо и настойчиво чей-то голосок. — Эй, мистер…

Он повернулся и выкрикнул:

— Не прикасайся ко мне! Я — пария! — Но, увидев лицо мальчика, остановившего его, не стал вырываться. Мальчику было лет восемь или девять — стало быть, он еще слишком мал, чтобы бояться его болезни. Лицо ребенка от страха покрывали багровые пятна, как будто кто-то заставил его сделать нечто ужасное.

— Эй, мистер, — повторил он с ноткой мольбы в голосе. — Вот. Возьмите. — Он сунул мятый клочок бумаги в бесчувственные пальцы Кавинанта. — Он велел отдать это вам. Вы должны прочитать. Хорошо, мистер?

Пальцы Кавинанта непроизвольно сжали бумагу.

«Он, — тупо думал больной, глядя на мальчика. — Он?»

— Он. — Мальчик указал трясущимися пальцами в ту сторону, откуда появился Кавинант.

Томас оглянулся и увидел старика в грязном макинтоше цвета охры, стоящего на расстоянии полуквартала от него. Тот бормотал, почти напевал что-то неразборчивое и бессмысленное; его рот был открыт, хотя губы и челюсть не двигались, и звуки образовывались без их участия. Его длинные спутанные волосы и борода развевались на легком ветру. Лицо было поднято к небу; казалось, он смотрел прямо на солнце. В левой руке он держал деревянную чашу, с какими ходят нищие. Правая рука сжимала длинный деревянный посох, к верхнему концу которого был прикреплен плакатик с надписью: «Берегись!»

— Берегись!

На мгновение Томасу показалось, что одна эта надпись источает угрозу для него. Страшные опасности словно бы отделялись от нее и плыли к нему по воздуху, издавая истошные вопли стервятников. И среди них, под эти вопли, на него смотрели глаза — два глаза, словно клыки, сверлящие и неумолимые. Они рассматривали его с пристальной, холодной и жадной злобой, как будто он и только он был той мертвечиной, которой они жаждали. Злорадство изливалось из них, словно яд. Кавинант затрепетал, охваченный неизъяснимым страхом.