Превращение Локоткова - [8]

Сначала он сидел на полу в углу камеры, пытаясь вобрать в себя мощь огромного каменного узилища, окруженного тяжелыми свинцовыми водами. Распростертых над островом построек с множеством камер-мешочков. Слышался в темноте перестук арестантского телеграфа, скрип железных дверей, сонные стоны узников, иногда вспыхивал силуэт солдата-охранника в грубой шинели, с мятым погоном на плече. Но потом видения и слухи ушли, и Локотков понял, что кругом стоит мертвейшая тишина. Он тогда встал, начал ходить по камере, стукать в стены, пытаясь взбудоражить себя. Не хватало и зрительных ощущений, и Валерий Львович впервые пожалел, что не курит — тогда можно было бы через какие-то промежутки времени зажигать спички, и так скоротать время до рассвета, до времени, когда пойдут экскурсанты. Вскоре он опять скрючился, зябко сжался в углу. Локотков был уже близок к обмороку, когда услыхал: запели где-то вдали, перекликаясь сладчайшими своими голосами, две флейты-пикколо. Мелодия их, чистая и отрывистая, быстро потерялась в гуле других инструментов: барабанов, валторн, медных тарелок. Где-то рядом шла История, тяжко и устало ступая. Она шла далеко от крепости, своей длинной, ухабистой и непонятной дорогой. Что для нее была какая-то тюрьма? Песчинка, пустяк, сущая чепуха. Но сами шаги, перекличка сопровождения долетали сюда четко, резонировали, отталкивались от стен, и исчезали, поглощенные черным пространством темницы. Души узников журавлями метались под сводами, роняя невидные белые перья. Они осыпали скорчившегося в первобытной мгле Локоткова, и он чувствовал, как удары его пульса сливаются постепенно с ударами дальнего тамбурмажора. Разговор нищих на папертях, газетная кутерьма, перекличка на плацах дальних линейных батальонов, утренний чахоточный кашель бомбиста-динамитчика… Уловлено в то мгновение было главное — язык Истории той эпохи, и теперь Валерий Львович ощущал себя в непривычной роли — как бы переводчика с этого языка, подобно тому, как в сказках существуют переводчики с птичьего или звериного. Сердце его набухло, вспучилось, сделалось огромным, и теперь, пульсируя и сжимаясь, словно бы выскочило из слабой грудной клетки хозяина и билось одиноко в темном тесном закутке, оглушало своим шумом камеру. Чего-нибудь страшнее тех полусуток он не мог себе представить.

Ночь, проведенная в крепости, осталась в локотковской памяти и еще по одной причине: вернувшись тогда из командировки и пообщавшись с научным руководителем, он понял, что гораздо лучше, тоньше, обостреннее понимает дух того времени, той эпохи, где побывал, вообще — лучше чувствует Историю, нежели этот лысый схоласт, напичканный директивами, цифрами и анекдотами. Одно огорчало порою: героя своего исследования он так и не почувствовал как человека, тот так и ушел от него неощущенный, заслоненный выкладками, документами, учеными словами. «Ну, Бог с ним, это ли главное!» — стал со временем думать Локотков, и совершенно в том уверился. Легко, блестяще защитился, легко вошел в авторитет, вообще легко жил, отлично сознавая, что будущее за ним.

И — пожалуйста, где оно теперь, будущее?

6

Бродя бездумно по коридорам, Локотков — нечаянно, не нечаянно ли — вышел к дверям бывшей своей кафедры. Постоял: надо ли заходить? А может, не так все страшно, и обойдется?

Лаборантка была новая, незнакомая, она совсем не знала его, начала что-то высокомерно выяснять у него, приняв, видимо, за студента-заочника, а услыхав: «Я Валерий Львович Локотков, бывший преподаватель», — испугалась, взмахнула кулачками, закрываясь, убежала в свой уголок и стала быстро-быстро печатать на машинке. «Вот оно как, — невесело усмехнулся он. — Я тут, оказывается, превратился в легенду, вроде Джека-потрошителя».

Внешний вид кафедры нисколько не изменился. Деловой порядок, обшарпанные столы, среди них и бывший его, локотковский. Глянул расписание консультаций: все те же и они же… Деловые, ухватистые ребята и растяпки, строгие современные женщины, себе на уме, и бабенки-простушки, молодежь и седовласые старцы, одни более, другие как-то менее способные к науке — ну, так что ведь поделаешь, так было испокон веков! Друзья и подруги дни моих златыя…

Прозвенел звонок, начался большой перерыв-пересменка, и кафедра ожила, стала заполняться преподавателями. Явление Локоткова взбудоражило их: к нему подходили, здоровались, спрашивали, когда приехал, — с виду равнодушно, не выказывая внутренней заинтересованности. Он был оттуда, из другого мира, до которого никому из этих людей не было дела, разве что досужий интерес. А интерес держался, и крепкий, никто не мог решиться удовлетворить его так, в открытую, из деликатности, непривычности ситуации — и тем не менее все чего-то ждали, никто не спешил уходить по своим делам. Ждали, в сущности, Шефа, заведующего кафедрой, — только его беседа с Локотковым могла дать информацию, пищу для толков и разговоров. В таком ожидании все томились, прели, слонялись бестолку по кафедре.

Валерий Львович тоже ждал его. И все-таки Шеф не был главным лицом, какое он хотел здесь увидеть. На кафедре должна была появиться Лиля Сушко — по расписанию у нее кончалась семинарская пара. До осуждения между ними происходило нечто вроде легкого романа, и Локотков в то время надеялся на его успешное развитие и приятные последствия в виде связи, столь же легкой и необременительной.