Превращение Локоткова - [14]

Утро началось с тяжкого похмелья, и опять они целый день куролесили, уже без баб: Иван выгнал их утром из дома. Этот день полностью ушел на пьяные разговоры на тему: кто кого когда обидел.

— У меня ведь жена была, — горевал Иван, трясясь. — Да, вот так-то, а ты думал? Почтальонкой работала. И загуляла, слышь, с Митяем-беспалым — да ты его должен знать, в бане работает! И вот приходит она от него утром, кричит: так и так, Ваня! Кидню кидает, да… А я кричу: ежли так, то я тоже загуляю, и вс-се! И загулял. Закурился, как парок…

Потом он плакал, вздрагивал, а Локотков бубнил ему свою тяжкую историю. Пел «Гаудеамус», хотел куда-то бежать за свечами, но не мог подняться, и сваливался со стула. Вечером пришли блатные ребята, снова Валерий Львович давал деньги на водку, они кричали, спорили, страшно ругались, били кого-то на кухне в кровь, стаканом по голове… Неясной, ныряющей, прерывистой тенью появлялся между ними и исчезал, разевая для звуков рот, хозяин, «гордый чуваш», телефонный владелец. Локотков никак не мог разобраться, что происходит вокруг него: он очухивался время от времени, требовал водки, и снова падал спать.

На другое утро, проснувшись, Валерий Львович первым делом пересчитал деньги. Их оказалось всего-навсего сто двенадцать рублей. За вычетом мизерной суммы, уплаченной за Юлькино пальто, все ушли на водку. «Да… еще пару таких дней — и хоть на паперть», — подумал он. Дальше так пить не следует, надо остановиться. Хорошо, что хоть не оборали дочиста во сне Ивановы дружки. Два дня загула дали, правда, кое-какие результаты: утихла боль от посещения университета, хоть и прорывалась иногда, колола голову, учащала пульс. Словно костер потух, подернулся серым пеплом, под которым тлели красные уголья. Ну что, уважаемый кандидат! Обратно в науку тебе хода нет, и неизвестно, будет ли. А жить надо, и надо мотать из этого вертепа, покуда не поздно.

11

Локотков умылся, побрился, надел свежую рубашку, почистил костюм. Все — молча, не обращая внимания на хнычущего, вымаливающего деньги на похмелье Ивана. Уходя, кинул: «Сиди дома. Скоро буду».

Купил в киоске областную газету; но читать не стал, а сразу принялся за список телефонов, помещенный внизу четвертой полосы. Во что бы то ни стало ему надо было отыскать рабочий телефон его давнишнего, еще студенческого приятеля Эдьки Чертомова, ныне журналиста.

В те молодые годы они были неразлучны — кроме душевной приязни, их и еще связывало многое. Мало того, что на факультете оба числились отличниками и активистами, а Локотков к тому же — еще и именным стипендиатом, — они и за рамками его тоже что-то делали, и в тех делах неизменно преуспевали. Писали стихи, играли в студенческом театре, сотрудничали в вузовской многотиражке. И, как водоворотик, крутился вокруг них косяк ребят, тоже что-то пишущих, где-то играющих, веслых и остроумных, уверенных в своем будущем. В каждом вузе бывает такая стайка «золотой молодежи». Со временем все расходятся, разбредаются в разные стороны; прежние связи и кажутся, и на самом деле остаются достаточно прочным, но — до поры, до времени, пока не затухнут сами собой, люди не потеряют друг друга; при случайной встрече стоят и мнутся: прежних общих тем уже нет, у каждого — свое на душе. Так же вот Локотков с Чертомовым, окончив вуз, растеряли постепенно друзей и однокурсников. Конечно, мало-мальская информация к ним поступала: тот, например, бросил писать стихи, и так попер вверх, что сейчас его не достать, а этот, бывший пианист и эстет, позабыл про свой диплом, и вкалывает токарем на заводе, пытаясь удовлетворить яростные денежные аппетиты жены, которую все еще недавно, кажется, знали хрупкой большеглазой девчушкой, солисткой вузовского ансамбля.

Однако вряд ли судьба товарищей была интересна и Локоткову, и Чертомову. У них все складывалось удачно, жизнь набирала темп, и почти не оставалось времени на тех, кто выпадал из их деловых расписаний. Только между собой они еще общались, чувствуя себя почти равными и по величине, и по перспективе. Локотков пошел в науку — все-таки История, несмотря на иные увлечения, была для него главным светом в окошке; Чертомов, всегда тяготевший к прессе, к печатному слову, к описанию людей и событий, к забубенному газетному племени, двинулся в журналистику. Начал с многотиражки, потом — вечерняя газета, а последние годы работал в областной. Как-то быстро женился, и так же быстро развелся; брак был «без последствий», следовательно, не нес за собою материальных тягот и моральных обязанностей, и Эдик не раздражался, вспоминая его. Хотя вообще даже такая чертомовская женитьба удивила Локоткова: друг считался человеком легкомысленным, сластолюбивым, и в кругу близких знакомых носил прозвище Гастон, Гастон-Вставь-Пистон. Виной тому был и его французский, длинноносенький облик.

Они продолжали встречаться и в том возрасте, когда слабнут обычно товарищеские узы. Наверно, им было интересно друг с другом: все-таки разные миры, разные сферы общения, приложения труда. И притом — тщательный, скрытый, не совсем чистый интерес к успеху другого: не обогнал ли, случаем, не добился ли большего успеха? Несмотря на свои удачи, Локотков иногда завидовал Эдику: какая у него веселая и боевая, на самых бурных перекрестках времени, полная встреч и впечатлений, жизнь! Он любил бывать и в компании чертомовских сослуживцев, они казались ему живее, умнее, и уж во всяком случае интереснее вузовских коллег, иные из которых годами не читали ничего художественного, а «культурные» разговоры вели только насчет телепередач. Однако в последние два года пребывания на свободе Валерий Львович отметил в личности Гастона изменения, не очень-то приятные. Употреблявший раньше только для веселья и немного, Эдик два раза напился на глазах у Локоткова абсолютно пьяным, и был в таком виде подозрителен, прилипчив и нехорош. Стал циничен в разговорах, выглядел устало и раздраженно. Однажды они случайно встретились на улице, и Чертомов сразу потащил Локоткова в ближайшую пивную. Тот сначала обрадовался возможности снова оказаться вдвоем, поговорить не спеша о разных делах. Но Гастон за пивом разговаривал неохотно, смотрел все время на часы; выпив же свое, бросил: «Ну, мне пора, извини, старик», — и сразу ушел. Валерий Львович остался один, и чувствовал себя одиноким, брошенным, словно бы несправедливо обиженным.