Прелюдии и фантазии - [94]
Смотри, разве не похоже на жидкую драгоценность?
Драгоценную жидкость? Вязкий янтарь? Смотри, смотри. «Шэтэн» — на иврите — что-то тёмное (шатен?), что-то плотное. Ткань. Что-то ворсистое. А тут… разве не красота? Представь себе большую хрустальную коньячную рюмку, и. н у что тут смешного?.. что смешного?.. давненько не было такой отвратительной погоды. Пасмурно. Зябко. Давай останемся дома. Будем бездельничать и безобразничать. Бражничать будем. Любезничать. Работать не будем. Труд Яэль и Рахель. Лирика превратил замечательную, полную сил и энергии обезьяну в homo sapiens. Вялый, ни на что ни способный отросток бытия…
…у нас с тобой уйма времени. У нас чёртова прорва времени, давай, что ли, закатаем рукава, возьмём судьбу за глотку, и…
Низкое атмосферное давление
В дни перемены погоды его череп напоминает неисправную лампу накаливания, где-то далеко внутри загорается зуммер желтого электрического свечения (Йоав видит этот свет — он отражается в зрачках собеседника), затем мгновенное помутнение, оторопь, и — простите, что вы сказали? — медленный восход сознания к точке минимальной членораздельности.
Как если бы он был тем, кто решил прокатиться на колесе обозрения и вдруг обнаружил, что колесо стоит в воде по самую маковку, вот оно приходит в движение, кабинки по очереди показываются над водой — одна, и за ней — другая…
Как если бы он оказался в каждой из этих кабинок и в каждое новое мгновение становился тем, кто на краткий миг выныривает на поверхность и тут же исчезает, стремительно погружаясь всё глубже и глубже — до полного беспамятства и исчезновения.
Милосердие
Небо — переполненное вымя. Кружева и оборки. Плацента.
Мальстрём: в небесах мелькают обломки крушений — битая посуда. Зимние тени сгущаются, проливаются на асфальт. Липнут к асфальту.
Над городом повисает тяжёлая туча, не проливается дождём, но продолжает маячить у всех на виду, словно дурное предзнаменование. Ветер носит мусор и пыль, посреди улицы образуются пыльные смерчики и карликовые мусорные тайфуны.
Собаки, выгуливающие хозяев, воротят морды и жмурят глаза.
Лавочники покидают свои дома, чтобы продать молоко, масло и хлеб, но, увидав, что творится в природе, возвращаются.
Хлопают ставни. Быстро темнеет — будто кто-то вышел из комнаты и погасил за собою свет.
И только когда измотанные напрасным ожиданием существа, растенья и каменья забывают о том, что находятся под климатическим гнётом, успев попривыкнуть, притерпеться, на асфальт падают первые осторожные капли.
Nevermore
В ливень море напоминает взбитый яичный белок: вода небесная и морская называются одинаково («вода» и «вода»), но при соприкосновении вступают в бурную химическую реакцию, макушка волны вскипает и тает на лету, волна гаснет, не успев докатиться до берега.
Интересно было бы поглядеть на ливень глазами рыб и прочих морских тварей — из глубины. Как Садко.
В радиусе километра квадратного, на всём тель-авивском пляже два живых существа способны оценить эту мысль: Габи и ворон — изрядно подмокший, с брезгливым любопытством выглядывающий из-под полузатопленного гнилого топчана.
Потоп
Никто не знает, почему Семён Аркадиевич так весел. А весел он потому, что пьян, пам-парам. Тель-Авив тонет, но заслуженному артисту нет абсолютно никакого дела до этого. Он бредёт по колено в воде, и виолончельный футляр становится легче с каждым шагом.
— То ли у меня крылья растут, то ли чёрт знает что тут у вас происходит… — говорит Семён Аркадиевич довольно громко, несмотря на то, что кроме него на улице нет ни единой живой души. Тель-авивцы прячутся в высотных зданиях, надеясь, что вода схлынет, что дождь кончится.
Глупцы.
— За все эти годы, — говорит Семён Аркадиевич тель-авивцам (они не слышат его), — со мной не случалось ничего более увлекательного. Смотрите, я — ваш Нептун! С трезубцем... и... хохо! — чудесной сторублёвой виолончелью.
Над головой его со страшным треском зависает военный вертолёт.
Семён Аркадиевич, прищурившись, словно Клинт Иствуд, рассматривает летучую мясорубку.
— Эй там, в воде! — кричат из вертолёта. — Карабкайтесь! Мы спускаем лестницу!
— Безумцы! — кричит Семён Аркадьевич в ответ (лепет вертолётных крыл глушит его слова). — Вместо того, чтобы резать воздух на бутерброды, вы могли бы наслаждаться водными процедурами.
— Что? — кричат из вертолёта. — Мы ничего не слышим! Карабкайтесь, мы вас вытащим!
— Я вас люблю! — кричит Семён Аркадьевич.
— Что? — кричат ему из вертолёта. — Что? Мы не слышим!
— Я, — Семён Аркадьевич тычет себя в грудь. — ВАС! — Он шлёт спасателям воздушные поцелуи. — ЛЮБЛЮ!!!
Спасатели с удвоенным энтузиазмом тянут вниз лесенку, она шлёпается в воду — у самых ног маэстро. Какое-то время он брезгливо рассматривает верёвочный хвост, стелющийся по воде. Потом машет рукой и неторопливо бредёт прочь, не обращая внимания на отчаянные призывы сверху. Вертолёт ещё некоторое время следует за ним, но в конце концов поднимается и отваливает, исчезая среди дождевых струй и молний.
Мир меркнет
— А я всегда думала, что «хляби небесные» — смешной и бессмысленный оборот речи, — шепчет Рахель, прижимая нос к оконному стеклу.
Мастер малой прозы? Поэт? Автор притч? Похоже, Дмитрий Дейч - необычный сказочник, возводящий конструкции волшебного в масштабе абзаца, страницы, текста. Новая книга Дмитрия Дейча создает миф, урбанистический и библейский одновременно. Миф о Тель-Авиве, в котором тоже бывает зима.
Родословная героя корнями уходит в мир шаманских преданий Южной Америки и Китая, при этом внимательный читатель без труда обнаружит фамильное сходство Гриффита с Лукасом Кортасара, Крабом Шевийяра или Паломаром Кальвино. Интонация вызывает в памяти искрометные диалоги Беккета или язык безумных даосов и чань-буддистов. Само по себе обращение к жанру короткой плотной прозы, которую, если бы не мощный поэтический заряд, можно было бы назвать собранием анекдотов, указывает на знакомство автора с традицией европейского минимализма, представленной сегодня в России переводами Франсиса Понжа, Жан-Мари Сиданера и Жан-Филлипа Туссена.Перевернув страницу, читатель поворачивает заново стеклышко калейдоскопа: миры этой книги неповторимы и бесконечно разнообразны.
Самая нежная и загадочная книга Дмитрия Дейча, где Чебурашка выходит из телевизора, чтобы сыграть в подкидного дурака, пластмассовые индейцы выполняют шаманские ритуалы, дедушкин нос превращается в компас, а узоры на обоях становятся картой Мироздания.
Все, наверное, в детстве так играли: бьешь ладошкой мяч, он отскакивает от земли, а ты снова бьешь, и снова, и снова, и приговариваешь речитативом: "Я знаю пять имен мальчиков: Дима — раз, Саша — два, Алеша — три, Феликс — четыре, Вова — пять!" Если собьешься, не вспомнишь вовремя нужное имя, выбываешь из игры. Впрочем, если по мячу не попадешь, тоже выбываешь. И вот вам пять имен (и фамилий), которые совершенно необходимо знать всякому читателю, кто не хочет стоять в стороне сейчас, когда игра в самом разгаре, аж дух захватывает.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Корни цветов ума уходят глубоко — туда, где тьма настолько темна, что Свет Вышний кажется тенью. Там ожидают своего часа семена сновидений, и каждое вызревает и раскрывается в свой черед, чтобы явить в мир свою собственную букву, которая — скорее звук, чем знак. Спящий же становится чем-то вроде музыкального инструмента — трубы или скрипки. И в той же степени, в какой скрипка или труба не помнят вчерашней музыки, люди не помнят своих снов.Сны сплетаются в пространствах, недоступных людям в часы бодрствования.
Книга составлена из отдельных небольших рассказов. Они не связаны между собой ни по времени, ни по содержанию. Это встречи с разными людьми, смешные и не очень эпизоды жизни, это размышления и выводы… Но именно за этими зарисовками обрисовывается и портрет автора, и те мелочи, которые сопровождают любого человека всю его жизнь. Просто Борис Криппа попытался подойти к ним философски и с долей юмора, которого порой так не хватает нам в повседневной жизни…
Роман повествует о молодом капитане космического корабля, посланного в глубинные просторы космоса с одной единственной целью — установить местоположение пропавшего адмирала космического флота Межгалактического Альянса людей — организации межпланетарного масштаба, объединяющей под своим знаменем всех представителей человеческой расы в космосе. Действие разворачивается в далеком будущем — 2509 земной календарный год.
Ник Уда — это попытка молодого и думающего человека найти свое место в обществе, которое само не знает своего места в мировой иерархии. Потерянный человек в потерянной стране на фоне вечных вопросов, политического и социального раздрая. Да еще и эта мистика…
Повести «Акука» и «Солнечные часы» — последние книги, написанные известным литературоведом Владимиром Александровым. В повестях присутствуют три самые сложные вещи, необходимые, по мнению Льва Толстого, художнику: искренность, искренность и искренность…
Владимир Минач — современный словацкий писатель, в творчестве которого отражена историческая эпоха борьбы народов Чехословакии против фашизма и буржуазной реакции в 40-е годы, борьба за строительство социализма в ЧССР в 50—60-е годы. В настоящем сборнике Минач представлен лучшими рассказами, здесь он впервые выступает также как публицист, эссеист и теоретик культуры.
В России быть геем — уже само по себе приговор. Быть подростком-геем — значит стать объектом жесткой травли и, возможно, даже подвергнуть себя реальной опасности. А потому ты вынужден жить в постоянном страхе, прекрасно осознавая, что тебя ждет в случае разоблачения. Однако для каждого такого подростка рано или поздно наступает время, когда ему приходится быть смелым, чтобы отстоять свое право на существование…