Мама нашла среди рухляди три коробки игрушек.
Вот, — сказала она, — подарить кому-нибудь. Или выбросить.
Я открыл коробку, и обмер.
Можно, я возьму это?
Зачем? — удивилась мама. — Что ты будешь с этим делать?
Я ещё не знал что буду с этим делать, было ясно, что игрушки мне нужны позарез. МОИ игрушки.
Они были ТВОИМИ сорок лет назад, — засмеялась мама.
А ведь ты никогда не говорила, что привезла их сюда.
Ты не спрашивал. Если бы тебя интересовали такие вещи, ты бы знал, что однажды я просто свалила всё, что у нас было, на дно огромного фанерного ящика, и отправила морем — в Хайфу.
Тряпки. Полотенца.
Письма.
Занавески.
Школьные тетрадки. Учебники для третьего класса.
Подвенечное платье.
Ёлочные звёзды и серпантин.
Твои игрушки.
— Ковбои, — поправлял меня дедушка.
— Ковбои, — послушно повторял я, но как только дверь в детскую закрывалась, всё возвращалось на круги своя: дедушка не смыслил в ковбойцах ни бельмеса, даром, что был Полковником и Героем в отставке.
Индейцев купил дядя Витя — чтобы произвести впечатление на маму (мама осталась холодна, но я был сражен наповал), а ковбойцы в канун Нового года сами нашлись под ёлкой. К тому времени разборки на Диком Западе сошли на нет, и я принял подарок равнодушно, хотя год или два назад был готов отдать за ковбойцев всё: даже пиратов или викингов, даже любимую пластмассовую клюшку с тяжёлой пластмассовой шайбой впридачу. А всё потому, что у Кирилла были ковбойцы, а у меня не было.
Он приходил воевать почти каждый день, но прежде чем сойтись врукопашную, мы садились друг напротив друга и хвастали. Иногда до схватки дело не доходило: одного за другим мы выводили бойцов вперёд и спорили кто кого сборет.
Первым я выставлял Шамана: его было не жалко — ни ножа, ни винтовки, ни лука у него не было, а были какие-то дурацкие маракасы и головной убор из перьев. Он был ни на что не годен. Так я думал, пока дедушка не пояснил, что Шаман — самый главный. Он потому не нуждается в оружии, что сам управляет событиями. Поёт и пляшет, пока все остальные сражаются. Но как только Шаман перестанет плясать, дух Маниту оставит воинов, и они упадут замертво.
Конечно, дедушка не смыслил во всём этом ни бельмеса, и я не был обязан к нему прислушиваться, но однажды, простудившись, я довольно долго думал об этом, лёжа в постели с температурой, и понял, что он прав.
С тех пор тактика изменилась.
Теперь драку затевал Том — главный по томагавкам. Правой рукой Том поднимал топорик над головой, а левой — делал приглашающий жест: иди, мол, сюда. Однажды я видел как дрались двое пьяных, это было страшно, но страшнее всего было то, что один то и дело кричал «иди, я тебе люлей навешаю», а второй послушно шёл на зов, принимал пинки и удары, падал, потом вставал, снова шёл, и так было пока дядя Коля не вызвал милицию и скорую.
Дядя Коля был осторожным человеком, ему никогда не пришло бы в голову разнять пьяных самому. Зато дедушка мой то и дело «попадал в историю»: ему ничего не стоило урезонить хулиганов, поспорить с управдомом или послать милиционера при исполнении служебных обязанностей куда Макар телят не гонял.
Всякий раз по окончанию очередной «истории» дядя Коля пенял ему:
— Что же вы, Григорий Исаич, себя не бережёте? Война давно кончилась, а вы всё геройствуете. Как маленький, честное слово…
Дедушка согласно кивал, позыркивая на дядю Колю снизу вверх (дядя Коля был высоким), и в тон собеседнику отвечал:
— Вы абсолютно правы, Николай Степанович. Нужно быть трусливым и сговорчивым, тогда, глядишь, коммунизм сам и построится…
Не то, чтобы дедушка верил в наступление коммунизма, но в качестве генерального довода коммунизм, конечно, побивал прочие доводы. На дядю Колю эти слова действовали магически: он шёл на попятный, извинялся и звал дедушку (а заодно и всех, бывших при этом) угоститься армянским марочным коньяком.
От коньяка дедушка не отказывался никогда.
Угостившись, он приходил в детскую и наблюдал за развитием событий — сидя в кресле у окна, не вмешиваясь, не произнося ни слова, будто происходившее за окном интересовало его куда больше, чем сражение, которое разворачивалось под ногами — на трофейном клетчатом ковре, таком большом, что его приходилось загибать у стенки — иначе он не помещался на полу.
Дом строили в конце сороковых пленные немцы, среди которых, возможно, были и те, чья мебель, ковры и картины стояли, висели и лежали в его комнатах. Я вырос в этом доме, искренне полагая, что фамилия «Дейч» имеет прямое отношение к вещам, меня окружавшим. В серванте стояли хрустальные пивные кружки, глинянные и фарфоровые безделушки, а в маминой комнате прижился кабинетный рояль «Boesendorfer», об ту пору расстроивший свои струны настолько, что реставраторы отказывались браться за восстановление. Вместо этого нам предложили передать рояль в музей при местной консерватории: восемнадцатый век — не хухры-мухры, Евгения Еремеевна. Денег не выручите, зато доброе дело сделаете…
К приходу дедушки Том-Томагавк ощутимо сдавал позиции: против короткого топорика Кирилл использовал длинный ковбойский кнут. Томагавк отсекал кончик раз за разом, но кнут — подобно шее лернейской гидры — заново отрастал (каким-то образом Кириллу удавалось убедить меня в этом). Я пытался достать ковбойца справа и слева, но Джек был неутомим: в правой руке он держал оружие, левая была сжата в кулак. Револьвер оставался в кобуре, выражение коричневого лица не оставляло сомнений: Джек — из тех, кто пойдёт до конца — при любых обстоятельствах. Короче говоря, Тому приходилось несладко, но даже в самые драматические моменты его пластмассовой жизни с уст не сходила лёгкая улыбка, которую я полагал загадочной и немного (чего греха таить) придурковатой. Внимательно рассматривая Тома в свободное от сражений время, я понимал, что индеец нетрезв (сегодня я бы решил, что Том объелся мухоморов). Однажды после особенно жаркой схватки, окончившейся полным разгромом краснокожих, дедушка напомнил, что томагавком можно не только крушить черепа, томагавк можно метнуть, причём — с большого расстояния.
