Прекрасное и истина - [95]

Я наблюдал во время игры за одним прекрасным пианистом, достаточно известным благодаря своим способностям, позволявшим ему, насколько об этом можно было судить по его игре, выходить на уровень Бетховена периода его трех последних сонат.

[Из 32-х сонат Бетховена три последние в некотором смысле стоят особняком в его фортепианном наследии благодаря проявившимся в них существенно новым для традиционного творческого стиля композитора – представителя венского классицизма чертам.]

Он создал передо мной образ самого Бетховена, импровизирующего за клавиром. Это был лик глухого и слепого человека. В подобном человеческом облике всякое стремление понравиться или взволновать оказалось сведенным на нет. При этом рождалась поэма, подчиняющаяся одному только закону – отвечать самой себе, продолжать самоё себя и заканчиваться в соответствии с собственным внутренним законом, не обращая внимания ни на какие внешние потрясения. Так импровизировал Властелин Времени, предлагая сперва самому себе с помощью своего рода начального оживления, роскошного и упорядоченного жестким ритмом, некий материал, а затем, развивая это богатство в полном соответствии с возникшими ожиданиями, воспроизводя и расставляя по местам все неустойчивые созвучия и приближаясь к триумфу сдержанного движения, в котором все паузы строго выдержаны, ритм изменен, звучность пребывает под контролем, время освобождено и покорено. Это разговор силы с самой собой. Знак есть отрицание знаков; таким образом, данная сила проявляется во всем – в самых драгоценных моментах и без какого-либо обмана. Вероятно, столь возвышенная тишина должна быть в каком-то смысле на мгновенье удержана посредством своего же окружения, взвешена и измерена, чтобы затем во взаимодействиях и изменениях, в послушных предметах и прозрачных мыслях можно было бы вновь обнаружить Время.

Опять метафоры, опять литература;

[Во французском языке под словом «литература» могут подразумеваться и пустословие, и неосновательная болтовня, что, вполне возможно, в какой-то степени имеется в виду и в данном случае. Ср.: «Et tout le reste est littérature» (Verlaine P. Art poétique) – «Все прочее – литература»[365].]

но, по крайней мере, все это совсем рядом с объектом и сведено к форме объекта с целью напомнить, что музыка – всего лишь музыка, что она замыкается на самой себе и что она самодостаточна. Это то, что в то же время озаряет и другие виды искусства, не менее искушаемые высокопарностью и лицемерием, но, возможно, менее быстро подвергаемые наказанию.

Шумы

В оркестре есть нечто более удивительное, чем человек с литаврами: это – персонаж с малым барабаном, заботам которого обычно бывают поручены еще и большой барабан, тарелки и монастырский колокол. Это человек, который постоянно томится ожиданием и никогда не ошибается.

[Тем самым автор намекает на то, что оркестровая партия музыканта, играющего на перечисленных (кстати сказать, далеко не полностью) ударных инструментах, с одной стороны, обычно изобилует длительными паузами (что и создает у зрителя – именно у зрителя, но не у слушателя, который все-таки преимущественно занят восприятием звучащей музыки, а не наблюдениями за действиями музыкантов на сцене – впечатление о скучающем «на своем рабочем месте» оркестранте), с другой же – дает повод для оценки его чаще всего довольно редких профессиональных действий как в высшей степени точных и выверенных. Однако на самом деле то же самое можно сказать про каждого исполнителя – участника любого музыкального ансамбля (естественно, только в том случае, если его исполнительский уровень не вызывает ни «художественных», ни технических нареканий): его действия должны быть безукоризненными в профессиональном отношении и, конечно, предельно точными по времени их совершения.]

Вы почти всегда обнаруживаете у него тот особый тип хорошего здоровья, который свойствен людям, обычно зевающим не раскрывая рта. Гиппократ объясняет, что благодаря этому вполне естественному, но таким образом сдерживаемому движению диафрагма оказывается оттесненной книзу, в то время как зевающий человек

[Точнее, зевающий с открытым ртом[366].]

заглатывает воздух, как это делают лягушки; откуда и возникает диспепсия[367], именуемая современными врачами типической. Итак, человек с барабаном сидит на самой вершине оркестра, [Вероятно, имеется в виду особая рассадка оркестра на сцене, оформленной по типу амфитеатра.]

как каноник[368] на вечерне, и не удивляется ничему, пока музыкальное возвышенное (sublime) выражается только звуками. Но когда он видит, что два арфиста

[В состав большого симфонического оркестра обычно входят две арфы.]

начинают большими пальцами перебирать струны высокого диапазона, –

[Арфисты, естественно, используют в исполнительской практике все пять пальцев обеих рук, но именно те струны, которые соответствуют высокому регистру (наиболее короткие и тонкие, расположенные в верхней части инструмента), находятся в сфере «активности» преимущественно (но все-таки не исключительно) больших пальцев.]

что указывает, если верить в том критикам, на переход к звуковому многоцветию, – он хватается за свое оружие, обращает свой умный взор на дирижера и с механической точностью укладывает в отведенное ему время издаваемый им грохот, который должен означать сражение, победу, народный праздник или, наконец, стадо коров и вечернюю молитву – в зависимости от избранного для данного случая инструмента.