Прекрасное и истина - [97]
Редкими теплыми майскими ночами, после шумного дня, наполненного призывами иволг, дроздов и кукушек, низ леса охватывает тишина, а воздух вибрирует, подобно колоколу, от которого исходит затухающий гул. Но когда гулкий свод, покоящийся на своих черных опорах, наконец-то затихает, голос соловья, уподобившись смычку, прикасается к ночной чаше, заставляя ее всю звенеть.
[ «Ночная чаша» уподоблена здесь автором хрустальному бокалу высокого качества, который, как известно, если по его краю провести влажным пальцем, наполняется ровным мелодичным гулом, как бы «переливающимся» через его края и распространяющимся по всему помещению. «Заменяя» палец (используемый для извлечения звука) смычком, естественно ассоциирующимся со скрипкой, Ален придает создаваемому им образу еще большую поэтичность и музыкальность.]
Начиная от верхних веток и вплоть до корней, уходящих глубоко в лесную почву, все наполняется пением. Эта мощь не перестает удивлять; в нее невозможно поверить, она всегда превосходит наши ожидания. Можно было бы предположить, что нет ничего нежнее, чем флейта дрозда. А кто смог бы превзойти честолюбивую иволгу, забравшуюся на самую высокую ветку самого высокого дерева? Однако эти песни пока еще не представляют собой ничего особенного. Как второсортные красоты, нравящиеся лишь своим внешним видом: ведь высшая красота пребывает отнюдь не во внешности. А великий поэт – столь знакомый, столь непринужденный в своем прелюдировании – всегда удивляет тем возвышенным проявлением, которое никогда не возникает более чем на одно мгновенье и не оставляет после себя никаких следов. Так и весна – всегда высказывается лишь единожды; а даже если неоднократно, то это все равно лишь один раз. Ухо ничем не подготовлено и ни к чему не приучено. Это подобно тому, как всякий раз вызывает удивление собор, внезапно возникающий за уличным поворотом, – и всегда это происходит одинаковым образом; или, скорее, все это происходит неизвестно как, существуют же лишь нечто, не знающее усталости, и новое ощущение. Точно так же и соловьиное чудо – звучит, как стихи Вергилия. Красота никогда не может быть нам известна.
Эта способность петь вне самого себя и как бы ваять формы в окружающей тишине – я не понимал ее в достаточной мере, до тех пор пока не увязал прелюдирующие звуки флейты – неизвестно, откуда взявшиеся, неизвестно, где пребывающие, абсолютно воздушные – с невидимым певцом. Древние говорили, что Филомела
[Филомела – персонаж греческой мифологии, дочь афинского царя Пандиона, обесчещенная мужем своей сестры Прокны Тереем, который затем отрезал ей язык, дабы лишить ее возможности рассказать о случившемся. Желая ему отомстить, Филомела вместе с сестрой убила их сына и накормила Терея мясом убитого. Спасаясь от преследования Терея, Филомела превращается в соловья, а ее сестра – в ласточку (либо наоборот).]
стонала; но это было всего лишь первой пробой тишины.
[Возможно, что здесь заключена скрытая игра слов, поскольку словосочетание essai du silence можно перевести не только как проба тишины, но и как опыт тишины, эссе о тишине или эссе, созданное тишиной.]
Ночная пустота мгновенно поглощает призыв флейты, и властный горлопан, сперва опробовав окружающее пространство, сотрясает его соответственно его же объему и звучности, прикасаясь при этом к каждой частичке воздуха, леса, земли, которые и составляют его собственное бытие. Это подобно тому, как гений Дарвина видел все вещи и все существа, окружающие каждое из них, уже более не чуждыми им, но близкими; он полагал, что таким образом жизнь и форма какой-нибудь птицы становятся окружающей средой, что теплый кустарник служит надкрыльем насекомому, а воды, воздух, урожаи, фрукты, времена года по сути своей являются самим человеком. Нужны были века развития мысли, чтобы воплотить в назидательной прозе то, что поэзия угадывала всегда. Так поет соловей, более реальный в своей звуковой протяженности, чем в форме подвижной и независимой. Однако нужно жить вместе с временами года. Приветствую тебя, Лето, обнаженная форма.
Гончар[370]
Великая, но при этом и наиболее недоступная для разгадки тайна искусства заключена в том, что человек придумывает лишь постольку, поскольку трудится и воспринимает им же созданное. Например, гончар придумывает тогда, когда работает, и он продолжает делать лишь представляющееся ему занятным в том, что он же и создает. Так же поступает и певец. А также тот, кто рисует. И наоборот, те, кто вынашивают великие проекты только в своих мечтах и ждут, что эти проекты найдут свое завершение исключительно в их мыслях, никогда не создают ничего. Писатель тоже подчинен этому закону – придумывать только то, что пишешь; как только написанное обретает предметную значимость, он испытывает необходимость писать уже что-нибудь другое – еще и еще; поэтому большим искусством является умение не уничтожать написанное, а, напротив, сохранять все. Эта мысль открывает новые перспективы.
То, что мы создаем, а затем воспринимаем, бывает трех видов. Первый представляет собой действие, посредством приложения рук или использования специальных инструментов изменяющее то, что обладало устойчивостью. Это грубое искусство, которое моделирует, кроит и сооружает. Своими руками я замешиваю немного горшечной глины и запечатлеваю в ней как движения моей фантазии, так и особенности строения моих пальцев; и когда я обнаруживаю некую форму, возникающую из этой глины, я продолжаю делать свое дело, становясь формовщиком. То же самое происходит и в том случае, когда на узловатом корне я вырезаю ножом какое-то лицо. Таково искусство простого солдата, или исполнителя. Закон этого искусства сводится к тому, что сила здесь всегда обнаруживается благодаря сопротивляющемуся материалу.
