Прекрасное и истина - [85]

уходит в небытие; вернется ли он оттуда? Я не поручился бы за это. Не так давно на тротуарах улицы Бонапарта

[Скромная парижская улочка примерно километровой длины, тянущаяся от Люксембургского сада до Сены, на которой расположено множество магазинов и кафе. Очень характерно, что, назвав именно такую улицу именем одного из самых знаменитых за всю историю страны людей, французы тем самым, во-первых, почли память выдающегося полководца Бонапарта, но не императора Наполеона, а, во-вторых, сделали так, что почитание это не отличается помпезностью и ни в коей степени не призвано увековечить воспоминания о величии наполеоновской империи.]

я видел толпы карфагенян с картонными щитами и молоденьких простушек в том же духе; это были наши художники и их натурщицы, направлявшиеся на танцы. Я подумал о романе Саламбо, [Имеется в виду роман Г. Флобера «Саламбо», действие которого происходит в Карфагене.]

также, на мой взгляд, представлявшем собой лишь маскарад. Готовый уже написать то, что я думаю о «Госпоже Бовари», [ «Госпожа Бовари» – самый знаменитый роман Г. Флобера.]

я решил подождать. Из чувства долга я ее перечитал; с каждым разом она опускалась в моих глазах все ниже; и я ничего не могу с этим поделать. Пятьдесят раз я перечитывал «Лилию», «Монастырь», «Красное и черное»;

[Речь идет о романах О. де Бальзака («Лилия долины») и Стендаля («Пармский монастырь» и «Красное и черное»).]

эти произведения совсем не устаревают; то самое наслаждение, которое они уже множество раз дарили мне, охватывает меня вновь, будучи связанным с ними, подобно какому-нибудь украшению. Правда, я также много раз читал «Мушкетеров» и «Королеву Марго»; но делалось это мимоходом, так как меня интересовала только внешняя сторона этих романов. Я без устали читал и перечитывал рассказы Киплинга, чуть ли не дословно запечатлен в моей памяти «Остров сокровищ» Стивенсона. Делаю эти признания с целью объяснить, что я читатель, обладающий хорошим аппетитом. При этом надо отметить, что я не собираюсь выдавать свой личный вкус за норму, и, насколько я знаю, вообще никто не может называться безупречным ценителем ни романов, ни музыки, ни живописи, ни какого-либо другого вида творчества. Однако, взятые в их совокупности, люди все-таки оказываются неплохими ценителями.

Почему? Без сомнения, благодаря той удивительной искренности, которую они демонстрируют в своих суждениях. Ибо очень сомнительно, что они сперва советуются с соседом. Но в каком-то смысле и это верно: ведь каждый человек ведет поиски того, что хорошо было бы прочесть, поскольку никто не собирается читать все подряд.

[Nota bene: например, Р. М. Рильке придерживался противоположного мнения по этому вопросу: «…Ты не вправе открывать ни одной книги, если не готов прочитать их все»[339].]

Я часто слышу разговоры на эту тему, и меня восхищают два момента: прежде всего – до какой степени читатель верит в возможность встречи с чем-нибудь прекрасным, а также – насколько прочитавший чувствует себя счастливым, воздавая хвалу прочитанному, если только он может его хвалить. Если исключить мнения завистников – я не мог бы процитировать ни одного из них, – то общее отношение к произведениям искусства является благосклонной непредвзятостью в том смысле, что даже единственное благоприятное суждение в конечном итоге передается от одного человека к другому, волнуя каждого, а со временем вызывает шум, обусловленный тем, что предмету оценки удалось обрести славу. Следовательно, в целом произведение не должно оберегать себя – если только речь не идет о славе, слишком обременительной для того, чтобы можно было устоять под ее тяжестью. Читатель великодушен; благодаря некоей предвзятости он наделяет любого писателя солидным капиталом. Короче, единственные заблуждения, о которых известно в литературном мире, сводятся к чрезмерным похвалам; и если хорошо подумать, то данное обстоятельство не относится к числу тех, что способны ободрить писателя.

О вкусе

Если человеческое суждение сформировано без помощи художественных произведений, то ему недостает определенности и ориентиров. Неискушенное и лишенное набожности сознание пройдет мимо произведений искусства, даже не пытаясь искать в них ответы. Некий рабочий, которого я знавал, как только ему удавалось выкроить свободный часок, бежал в музей Лувра и пытался выработать обобщенное представление об имеющихся в нем картинах; однако это ему не приносило облегчения. Я не знаю, что Наполеон мог бы выжать из Гете, когда устремился к нему своим торопливым и властным шагом.

[Ален, можно сказать, домысливает то, что происходило во время упомянутой им аудиенции, поскольку, по словам Гете, первую часть встречи Наполеон сидел за столом, а сам мемуарист пребывал «в пристойном отдалении», и лишь затем «император встал, подошел ко мне и умелым маневром отделил меня от тех, с кем я стоял рядом»[340], – и все. Больше о передвижениях Наполеона по комнате Гете не написал ничего. К сказанному следует добавить, что данный сюжет, как видно, очень интересовал автора, поскольку у него есть специальное эссе, именно так и названное: «Встреча Гете с Наполеоном», в котором он явно переоценивает значение описываемой немецким поэтом аудиенции, называя ее «великим событием». «Именно сохраняя в памяти такие моменты, человечество побеждает судьбы»[322], – полагает Ален. Безусловно, краткая автобиографическая заметка Гете может дать немало поводов для размышлений; тем не менее вряд ли описанное в ней кратковременное свидание двух выдающихся исторических персон действительно было способно оказать судьбоносное влияние на будущее человечества.]