Прекрасное и истина - [87]

.]

ибо уже в их идеях обнаруживается именно та истина, которую ищут. Таким образом, вместо того чтобы разделение всегда рождалось из абстрактного согласия, как это происходит у теоретиков, между людьми, которые кажутся принадлежащими к двум разным полюсам, устанавливается единство чувствования. И решение в конце концов найдет именно Человечество – не только осмысленное, но и мыслящее.

Романический характер

Фактором, способствующим созданию романа и поддерживающим его существование, является, безусловно, тот переход от детства к зрелости, который подобен интимной истории всех наших чувств и всех наших мыслей.

[Переход от детства к зрелости, сложный и в высшей степени опасный своими последствиями, что обусловлено в том числе и его уникальностью, а следовательно непредсказуемостью, действительно крайне важен в жизни каждого отдельно взятого индивида. Ср.: «…У меня открывались глаза и на неотменимость детства. Я понимал, что оно не может пресечься тотчас, едва начинается новый этап. Я говорил себе, что каждый волен проводить рубежи, но все они условны…Всякий раз, как я пробовал наметить рубеж, жизнь давала мне понять, что знать о нем ничего не знает. И если я упорствовал в мысли, что детство кончилось, тотчас исчезало и будущее, и я шатался, ощущая не больше почвы под ногами, чем оловянный солдатик»[342]. Но это еще не все: этот переход очень важен и в рамках истории существования любого масштабного социокультурального явления – будь то философская или художественная школа, политический режим, этническая общность или государственное образование, многие из которых до зрелости так и не доживают.]

Это отчетливо показывает творчество Толстого, ставшего мастером данного жанра благодаря умению показать несовпадение между возбуждением ожидания и обнаруживаемой реальностью. Душевное волнение робкого человека, выдумывающего различные конфликты и препятствия и ведущего, сидя в кресле, благодаря своей форме порождающем особого рода мысли, не приводящие к каким-либо последствиям, [Ср.: «Если же он [человек] задремлет еще в менее естественном, совсем уже необычном положении, например, сидя в кресле после обеда, то сошедшие со своих орбит миры перемешаются окончательно, волшебное кресло с невероятной быстротой понесет его через время, через пространство, и как только он разомкнет веки, ему почудится, будто он лег несколько месяцев тому назад и в других краях»[343].]

поиски человеческого объекта для собственных размышлений, то самое душевное волнение, которое, как и удачная мысль, завершается именно здесь, в пух и прах разнося разного рода ложные предположения, – оно и является собственно романическим. Именно таким образом грандиозные мечты Левина замыкаются на его жене, его детях, его ферме, а мечтания Безухова завершаются прогулкой под дождем, без каких-либо мыслей о чем-либо ином; страх же перед испытанием страха приглушается ремеслом солдата, и это приводит к тому, что молодой Ростов быстро научается следовать приказам и не размышлять раньше времени о действиях, предстоящих в будущем. Наполеон, увиденный издалека, – это человек, который, без сомнения, мыслит, страдает, надеется и ошибается;

[Если, справедливости ради и продолжая авторский ряд примеров и иллюстраций, заимствованных им из двух самых известных романов Толстого, обратиться к сцене («Война и мир», т. I, ч. III, XIX) осмотра Наполеоном поля боя после Аустерлицкого сражения, когда его внимание привлек раненый князь Андрей Болконский, то окажется, что оценка последним французского императора была существенно иной: «Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы…» и т. п.]

он не скрывается, но выглядит непроницаемым; звук его быстрых шагов кладет предел всем нашим предположениям и не порождает новых. И роман нравится нам тем выверенным движением, [Следует учитывать, что как встречавшееся ранее выражение

«(душевное) волнение», так и использованное в данном случае слово «движение» представляют собой увязанные с контекстом переводы одной и той же французской вокабулы «le movement» (движение).]

которое ведет нас от рассмотрения внешнего облика к самому объекту, ибо именно таким образом созревают любые наши мысли. Все эпизоды в каждом романе начинаются признаниями и завершаются описанием. Едва ребенок родился, как его нужно кормить, купать, выхаживать, баюкать; и вот мы вынуждены формировать это неуступчивое существо, не зная его. «Нужно быть разумным», говорит Фабрицио какой-то политик – возможно, Моска;

[Ален называет персонажей романа Стендаля «Пармский монастырь». Однако более или менее похожий совет дает Фабрицио не граф Моска, а тетя главного героя романа, герцогиня Сансеверина, которая говорит: «Словом, прояви апостольское смирение»[344] (курсив мой. – Прим. пер.; правда, в данном случае более точно французский текст, пожалуй, передало бы выражение апостольское терпение).]

но никто не становится разумным надолго. Каждый раз, оказываясь перед новым объектом, нужно все начинать сызнова; и самому Моска не всегда, когда он собирается уговаривать, удается украсить себя медалями и лентами, [Ален намекает на тот способ, которым граф Моска, по его