Прекрасное и истина - [83]

[Речь идет о персонаже романа Стендаля «Пармский монастырь», дочери богатого суконщика Анине Марини, о которой автор писал: «…глаза ее чуть что не говорили, как выражаются в Ломбардии, – до того красноречив был их взгляд»[325]. Правда, приведенный перевод не совсем точен. И, поскольку Ален, естественно, прибегает к прямому цитированию оригинала, здесь уместно привести более близкий к последнему перевод, который выглядит так: «…ее глаза, как говорят в Ломбардии, казалось, вступали в беседу с вещами, на которые она смотрела».]

сравните эту маленькую глупышку с божественной Клелией, чье красивое лицо сперва выражало лишь ненаигранное равнодушие.

[Клелию Конти, действующее лицо того же романа, отличала «мнимая безучастность»: «…этой прелестной девушке как раз и недоставало оживления, интереса к тому, что ее окружает». Однако «это было безучастие к окружающему, но не безучастность натуры»[326].]

И все же наиболее прекрасным портретом нашей литературной галереи является, без сомнения, портрет Вероники из «Сельского священника». Вероника, удивительно красивый ребенок, чья первоначальная красота, несколько смазанная и как бы скрытая последствиями оспы, обретала ее вновь благодаря воздействию на нее глубокого чувства.

[Героиня романа О. де Бальзака «Сельский священник» переболела в детстве черной оспой, в результате чего «это прелестное лицо окрасилось ровным красно-коричневым тоном и покрылось грубыми рябинами, глубоко пробившими нежную кожу. <…> Когда Вероника загоралась каким-нибудь сильным чувством… казалось, будто внутренний свет стирал своими лучами ужасные следы оспы, и чистое, лучезарное личико ее детства вновь возникало в былой своей красоте. Оно сияло сквозь плотный покров, наброшенный болезнью, как сияет цветок, таинственно проступая из освещенной солнцем морской глубины»[327].]

Подлинное могущество женщины могло бы быть выражено в ее умении быть красивой по желанию.

Это заметно по производимому эффекту; поэтому истинное кокетство всегда стремится воздержаться от того, чтобы нравиться, а его наиболее естественным проявлением оказываются возражения кокетки на признания ее красивой; это подобно тому, как ум всегда отрицает наличие у него исключительной способности понимать.

[Ср.: «Во мне есть глубина, о которой я не подозревал. Все теперь уходит туда. И уж что там творится – не знаю»[328].]

По существу, это значит принижать то, что дано от природы, и повышать цену того, что признано по соглашению. Я думаю, что написанное здесь может напоминать материнские советы дочери; однако сам я понимаю это по-иному. Я рассматриваю не только эффект, произведенный на зрителя; меня больше всего интересует то, насколько сильно сигналы, возвратившиеся к посылавшему их, воздействуют на него же. Даже красота становится уродством, если она выставляет себя для восхищения; вы легко найдете доказательства тому, о чем я здесь говорю. Незавуалированная красота сразу же обнаруживает толику горечи и беспокойства, а иногда и нечто вроде агрессивной глупости. Точно так же знаки оказываемого внимания убивают само внимание. В свои лучшие минуты наблюдатель выглядит рассеянным.

Зелень падуба [329]

В каких-то библиотеках или у любителей редких книг можно встретить неоконченный роман Стендаля под названием «Ламьель».

[Это последний, но не законченный роман Стендаля, над которым писатель работал перед своей смертью (1842) и заключительная часть рукописи которого бесследно исчезла. Впервые он был опубликован лишь через 47 лет после кончины его автора, а наиболее точное и полное издание романа увидело свет только в 1928 г., т. е. после написание настоящего эссе.]

Это «Илиада» свободных страстей: гордость, любовь, месть ведут здесь междоусобные войны, не проявляя при этом никакого интереса к сфере политики. Ламьель – это имя одной очень красивой женщины, которая знает все и ни во что не верит.

[Интересен осуществленный Аленом, так сказать, культурологический выбор литературного персонажа в качестве объекта размышлений для очередного эссе, поскольку Ламьель (Стендаль «…не знал, кого сделать главным героем – Санфена или Ламьель»), кажущаяся «прямой противоположностью первой его героине, Арманс» (героине первого романа писателя «Арманс», опубликованного в 1827 г. «Эта женщина, живущая среди великосветских сплетен и интриг и совершенно чуждая им, сохраняющая в пошлой атмосфере аристократического салона тонкий ум и высокое нравственное чувство, показана Стендалем как явление совершенно исключительное»[330]), «…лишена всяких представлений о нравственности и все на свете расценивает только как пищу для своего любопытства. Она ничуть не робка и духовную смелость ставит превыше всего», а «…бесконечные жизненные эксперименты Ламьель и целая галерея лиц… должны были характеризовать эту бесцельную суету бесцветной современной жизни»[331].]

Однако зачем рассуждать о произведении, так мало известном и существующем лишь в виде наброска? Да просто я хотел позаимствовать оттуда всего лишь зелень падуба. Зелень падуба – это фармацевтический продукт, о котором без книги Стендаля я вообще не знал бы ничего и который по своему действию может считаться прямой противоположностью румянам и пудре: он гасит пламень, пылающий на щеках красавиц и повсеместно становящийся причиной скандалов и беспорядков. Во время путешествий и прогулок, протекавших среди людей, которые не вызывали у этой Ламьель никакого интереса, она пользовалась зеленью падуба. И если какой-нибудь сосед по дилижансу все же угадывал ее редкую красоту и предпринимал попытки завоевать ее, она попросту накладывала еще один слой зелени падуба именно с его стороны – и оставалась спокойной. Сначала подобный факт удивляет. Однако простота самой идеи отвергает мысль о возможной хитрости. Именно поэтому зелень падуба и подтолкнула меня к серьезным размышлениям об украшениях и кокетстве. Конца этим размышлениям я не вижу вообще, однако по крайней мере их начало мне уловить удалось.