Прекрасное и истина - [112]
преувеличенная мимика вплетает в корону весны надежду, разочарование и нетерпение. Наивная поэма, без каких бы то ни было просчетов.
[Обращает на себя внимание то обстоятельство, что автор в своих рассуждениях отнюдь не сталкивает лбами жизнь и смерть. А это позволяет вспомнить неординарное, но по своей сути глубоко христианское суждение на эту же тему о том, что «…едва ли кто с чистой совестью решится утверждать, что смерть так уж глубоко враждебна жизни»[417]. И в то же время эта ремарка прекрасно согласуется с уже сказанным чуть выше (в связи с фрагментом из стихотворения Ш. Бодлера).]
Мы полагаем, что создаем метафоры, но, скорее всего, мы их разрушаем. Начиная с того первоначального состояния мысли, когда сами вещи создают наши танцы, песни и стихи, можно сказать, что, дабы засвидетельствовать свое присутствие и в соответствии с занимаемым ими положением, прибывают все искусства; однако наиболее удивительным творением является, без сомнения, обыденный язык. Я потратил много времени на выяснение того родства между окультуренным человеком и культом, на которое указывает язык; однако мысль о том, что всякий культ в общепринятом смысле приходится братом культуре, превосходит любую постигаемую глубину. Угадываются древние времена, когда пасхальная обрядовая жестикуляция приравнивалась к труду. Пусть даже одна вещь обозначает другую, и это должно быть разъяснено структурой человеческого тела, движения которого сообразуются с вещами, но в особой степени – со своей собственной формой, в рамках совместного танца представляющейся каждому из танцующих также и значимым объектом. Таким образом, боги сперва танцевали. И на основе подобного поворота в ходе рассуждений можно признать, что и животные, в соответствии с возможностями своего тела подражающие праздникам природы, должны были бы также стать объектами культа знаков, с чем мы и сталкиваемся в стародавние времена. Изначально не было различий между культом и разведением скота. Религия была, следовательно, сельской, и самый пустячный орнамент наших храмов все еще свидетельствует об этом.
Это загадочное согласие между человеком и природой, как говорит Гегель, есть самоопьянение;
[По Гегелю, «с одной стороны, человек находится в плену повседневной жизни и земного существования… его теснит природа… С другой стороны, он возвышается до вечных идей, до царства мысли и свободы… Истина же состоит в их (этих сторон. – Прим. пер.) примирении и опосредовании…». И именно «искусство призвано раскрывать истину в чувственной форме, изображать указанную выше примиренную противоположность… В общем виде это сводится к признанию художественно прекрасного одним из средств, которые разрешают противоречие между абстрактно покоящимся в себе духом и природой – внешней природой или внутренней природой субъективных чувств и настроений, устраняют противоположность между ними и приводят их к единству»[418]. В то же время «искусство, вызывая в нас противоположные чувства, лишь увеличивает противоречивость страстей и заставляет нас кружиться в вакхическом опьянении или скатываться, как резонирующий ум, к софистике и скептицизму»[419].]
опьянение – еще одно слово с двойным смыслом[420], признанное поэтами; в оргиастическом начале также имеется двойной смысл, а в глубине его таится гнев. Учитывая все это, можно понять вакханок и мистерии элевсинской Цереры.
[Греческий город Элевсин знаменит своим грандиозным святилищем богини Деметры, которой в римской мифологии соответствует Церера – древнеиталийская богиня полей и земледелия, мать Прозерпины. Вместе с Либером (Дионис у греков) и Либерой (Кора у греков) она входила в священную троицу, в честь которой в Древнем Риме праздновались так называемые цереалии (связанный с этим латинским словом термин «церемония» также восходит к имени этой богини – Ceres Mater). Поэтому, учитывая все сказанное, в данном случае корректнее было бы говорить об элевсинской Деметре.]
Фанатизм так же стар, как и танец. И вполне могло быть, что некий Человек-Знак был издревле приносим в жертву именно в те дни, когда одновременно праздновали смерть и воскресение всего. Фрэзер[421] сумел верно подметить, что в примитивных ритуалах жертвой был сам бог, – то, что нас приближает к нашей теологии.
[Имеется в виду христианство, с его принесенным в жертву Сыном Божиим и Человеческим.]
Во времена Шатобриана апологеты еще пытались доказать католические догматы, ссылаясь на отмеченное согласие.
[Имеется в виду высказанная чуть выше и достаточно распространенная мысль о согласии между природой и человеком.
Однако многие мыслители и художники, безусловно, возражали бы против утверждения о его наличии, поскольку есть немалые основания и для противопоставления человека природе: достаточно напомнить посвященное именно этому вопросу известное стихотворение Ф. И. Тютчева:
