— Не знаю.
— Напрасно ты все-таки обидел ее. Она хорошая баба.
— Я обидел ее… — прошептал с горечью Ваня.
— Имей в виду, она куда-то решила пойти со своим ухажером, — не унимался Яшка. — А знаешь, кто у нее ухажер? Тип с дрыгающим плечом, вот кто! Он часто бывает у них дома, папа — народный артист, души в нем не чает.
— Помолчи, — сказал Ваня.
Сразу стало грустно, невыносимо грустно. Ждал ведь ее, признайся. Ваня рывком обогнал Макарьева: ему не хотелось, чтобы кошачьи Яшкины глаза что-нибудь прочли на его лице.
— Но ты можешь объяснить, почему ты не взял свитер и трико? — вслед кричал Яшка. Видно, этот вопрос мучил его. — Слушай, Иван, ты здорово ходишь на норвегах. Можешь двадцать кругов проскочить?
— Могу и сорок, — обернулся Ваня и подсчитал: это не меньше двенадцати тысяч метров.
Яшка не поверил. Десять, ну, двадцать — в это можно поверить, а больше вряд ли. Он готов поспорить на пять пирожных. Он лично может три круга, от силы — четыре.
Ваня рванулся, и Яшка сразу остался позади. Думая о Гале, о всей истории с ее странным подарком, Ваня приноравливался к длительному пробегу: корпус равномерно раскачивался, каждый нажим на лезвие уносил его на несколько метров вперед. Про себя Ваня читал стихи, приспосабливая плавные движения тела к ритму стихов. Бегать под ритм стихов придумал не то Костя, не то Борис, а может быть, Женя Каплин. Этим секретом давно уже пользовались все ребята в их компании.
Взмах: «В мозгу засела сказочка упорно…»
Взмах: «И песня есть в волшебной сказке той…»
Взмах: «В ней девушка блистает красотой…»
Взмах: «И сердце есть у девушки, бесспорно…»
Ваня летел, не поднимая головы. За ним тянулась цепочка конькобежцев, точно копировавшая его движения: наклон вправо, наклон влево, заножка, заножка, заножка… Наклон вправо, наклон влево…
Из ритма стремительного и очень размеренного бега теперь уже сами собой возникали печальные гейневские стихи.
Взмах: «Но вот любви то сердце непокорно…»
Взмах: «В нем обитает холод, и оно…»
Взмах: «Тщеславием и гордостью полно…»
— Ваня! Ваня! Ваня! — кто-то непрерывно и, может быть, давно звал его. Ваня поднял голову, и его встретил возглас: — Ваня!
За снежным барьером, которым была отделена беговая дорожка от остального катка, виднелась голова Гали в красной шапке. Ее голова словно росла из сугроба. И рядом росла голова Яшки, он ухмылялся до ушей («Обманул, провел, подлюга!»). Над головой Гали трепыхался красный шарф: она размахивала им, чтобы остановить. Ваню.
Он затормозил, и его норвеги заворчали, заскрипели, заскрежетали. Сзади на Ваню гаркнули в несколько глоток: «Эге-ей!» Ваня засуетился, заметался, споткнулся, едва не грохнулся. Надо было свернуть в круг, к Гале, но в нем вспыхнула обида, чувство противоречия, и Ваня вихрем промчался мимо Гали и Яшки. Они что-то кричали ему, он не расслышал. Не поднимая головы и не оглядываясь по сторонам, он долго наслаивал круг за кругом, и когда, наслоив сорок кругов и смягчившись, поднял голову, то ни Гали, ни Яшки на прежнем месте не увидел.
Ваня помчался в центр, лавировал в толпе, подъехал к тому месту, где стояла Галя и, как сигнал тревоги, реял ее шарф, — девушки не было. Веселые пары пересекали путь и толкались. Женя и Наташа прижались к нему на минутку, что-то прошептали и отскочили.
«Пора домой, — решил Ваня. — Немного отдохну, может быть, вздремну — и на завод». У выхода встретился Яшка, уже в шубе и без коньков.
— Что же ты, Иван? — закричал Яшка. — Галька обиделась и ушла. Меня прогнала, даже не разрешила проводить. Теперь держись, совсем не захочет тебя знать! Она ведь неимоверно самолюбивая. И что с тобой стряслось? Мы охрипли, чтоб ты остановился, полкатка помогало орать: «Ваня!» Прямо-таки голова закружилась смотреть, как ты носишься. И опять она сказала: «Ходит Ванька на беговых колоссально, однако в этой куртке — урод».
Яшка строил сочувственную мину, но в лице и в словах чувствовалась явная насмешка.
— Интриган и паршивец! — рассердился Ваня и бросился к Макарьеву.
Яшка завизжал, сделал попытку удрать и был настигнут. Ваня окунул его в сугроб головой и, ощутив внезапно возникшую во всем теле усталость, медленно покатился к раздевалке.
Не будем скрывать, завод был для ребят и местом свиданий, поэтому они подолгу на нем пропадали. А возможно, заводская жизнь все больше завлекала. То плакат для Курдюмова всей артелью сочиняли, то на совещании задержались (видишь, их уже приглашают на разные собрания-совещания).
Дронов вызвал на бюро завкома «старожилов» — Костю, Бориса и Ваню, пригласил всех остальных, кто свободен от ночных смен. Кроме ребят явилось немного народу, но прием в профсоюз все равно прошел торжественно и весело. Члены завкома посмеялись, когда ребята рассказали биографии, короткие биографии всегда смешно слушать. А что делал в семнадцатом году, служил ли в царской армии, не пользовался ли наемным трудом?..
Григорий Михайлович Дронов выдал книжечки с маленькими фотографиями и аккуратно наклеенными первыми марками профвзноса на шестьдесят шесть копеек. Хороший он человек, Дронов, тепло поздравил вас: «Теперь вы окончательно в нашей семье, полноправные хозяева завода».
