С улыбочкой сочувствия невропатолог — несомненный шарлатан — сказал Борисову:
— Вы, очевидно, родились и выросли в деревне, на чистом воздухе. Этим и объясняются приступы, вызванные городской теснотой и духотой.
«Господи, какой я дурак! С кем разоткровенничался! — Борисов с отвращением оглядел буйную растительность на голове, увенчанной докторским колпаком. — Народническая борода, скобелевские усищи, дьяконские локоны… Сколько жизненных соков требуется, чтобы все это произрастало, а мозги на голодном пайке…»
Борисов родился не в деревне, на просторе и чистом воздухе. Как все коренные москвичи, он вырос в кошмарной тесноте коммунальной квартиры и всю жизнь ездил на работу в спрессованной людской массе. С недавних пор у него начались приступы удушья — он не мог вдохнуть густой и липкий воздух, уже побывавший несчетно в чужих легких. Ехал в метро подле какого-нибудь потного толстяка, мозглявой старушонки и вдруг испытывал наваждение: медный пятак и то бы ему, Борисову, неприятно от них принять, а вот, никуда не денешься, приходится глотать их несвежее дыхание, то есть прикасаться губами, языком к тому, что извергнуто их склизкими, нездоровыми легочными мешками сквозь гнилые зубы и пятнистую дряблую гортань.
Преследовала Борисова и другая навязчивая мысль. Просыпаясь и обретая свое тело, распростертое на кровати, он явственно ощущал: меня убавилось, меня стало меньше. Борисов подарил жене напольные весы, чтобы и самому по утрам проверять, насколько он похудел. Оказалось, он и не худеет и не поправляется, но утренние предчувствия, что его становится меньше, не прекратились, хотя и стали реже.
В больницу на обследование он попал в конце долгой вялой зимы. В новую загородную знаменитую больницу. Палата небольшая, всего на три койки. Лучшее место у окна занимал боявшийся сквозняков старик Пичугин, худшее, у двери, — молодой сибиряк с украинской фамилией Лозовой. Болтливый Пичугин по любому поводу вспоминал истории из своей темной и запутанной жизни: как он жарился в пустыне, вкалывал на лесоповале, дробил камень на строительстве шоссейной дороги.
К Лозовому, получавшему аккуратно письма из Сибири, от жены, приходила какая-то неприятная лохматая девица. Эта растрепа не удосуживалась запомнить приемные дни и часы, а если и являлась в урочное время, то приносила неряшливый пакет с яблоками или апельсинами, купленными — Борисов мог поклясться в этом — у самых больничных ворот, с уличного грязного ларька… Приход растрепы, не прозевавшей приемного дня, Борисов привык считать чем-то вроде дурной приметы. Он на практике убедился, что в такие дни получаются самые неутешительные анализы.
В то воскресное утро она купила в ларьке набор — мандарины, лимон и грецкие орехи — и, разумеется, с порога рассыпала весь товар. Лозовой ползал под кроватями, а она молотила языком:
— Говорят, к вам в отделение вчера привезли академика. Я только что видела его жену. Пепельная блондика в сиреневом костюме. Очень элегантно! Короткий жакет, юбка впереди на пуговицах. Вылезает из собственной «Волги» и без всяких разговоров через проходную. Я, конечно, спрашиваю санитарку: «В чем дело? Почему вон та гражданка без очереди, а я должна стоять?..» Санитарка мне и говорит: «Жена академика… А у самого — отдельная палата… Две лишних кровати вытащили в подвал… Он старый уже, блондинка у него вторая жена… От первой сын остался, пожилой мужчина, тоже на собственной «Волге» ездит… У нее синяя, у сына серая…» — Болтая без передышки, растрепа вертелась у окна и вдруг — ах! ах! — перевесилась через подоконник. — Да брось ты с орехами! Иди сюда! Вон идет, в сиреневом костюме. По-моему, ей нет и тридцати… Интересно, сколько самому академику?
— Благосветлову в этом году исполнится шестьдесят, — подала голос, совершенно неожиданно, Нина. Она сидела на корточках у постели Борисова, переставляла в тумбочку банки и баночки из объемистой сумки. — Володя! — Он уловил что-то овечье в устремленном на него снизу взгляде жены. — Я сама хотела тебя предупредить. В ваше отделение положили Благосветлова…
— Благосветлов? — Растрепа презрительно фыркнула. — Первый раз слышу про такого академика!
— Вы меня удивляете! — Борисов возмутился вполне искренне. — Как можно культурному человеку не знать Благосветлова? Мировая величина!
Лозовой заступился за растрепу:
— Если ваш Благосветлов занимается узкой отраслью науки и не печатается в популярных журналах, откуда нам его знать…
— Один из богов современной химии! — с преподавательским нажимом в голосе произнес Борисов. — Крупнейший ученый, основатель целой школы. Я говорю совершенно объективно. Когда-то мы были знакомы довольно близко. — У него против желания вырвался короткий нелепый смешок. — Конечно, он может меня теперь и не узнать!
— Между прочим, ты был тогда абсолютно прав, — обеспокоенно вставила Нина.
— Мед, будь добра, унеси домой! — громче, чем надо, попросил он ее, желая сказать: «Перестань глядеть на меня такими сочувственными глазами». — Ужасная штука этот мед, — повернулся Борисов с улыбкой к Лозовому. — Не столько съешь, сколько испачкаешься…
