Предчувствие - [60]
Конечно, это мой старший брат. Он – Мераб, а я – Або. Ну, старший – говоря условно, разница всего в три года. Отныне этот отрезок времени, когда-то столь важный, с каждым днем будет все больше терять значение (если, конечно, не считать огромной роли прошлого, присутствующего в настоящем). Погибшие родители, насильственное выбрасывание в одиночество – все это, естественно, выдумки. Даже странно видеть вас в роли попавшегося в эти неловкие силки. Впрочем, это же не вы сидящий здесь, а вы прежний, по сути еще ребенок. Дети ведь готовы к таким небылицам. Что ж, довольно оригинальный ход с его стороны. Но, увы, к вящему расстройству брата, мне не удастся вспомнить совсем ничего трагичного в его жизни. Семейные ужины, бесконечные игры во дворе, походы в музеи, занятия спортом, драки, мелкие склоки с родителями, обычное, в меру счастливое, в меру несчастное, скажем так, заурядное столичное детство. Трагичность потребуется придумать. Особенно смешно про сына простого слесаря, подлинное излишество. Учитывая высшее образование, имевшееся даже у нашего прадеда. Отец – академик, полистайте какую-нибудь мало-мальски приличную научную энциклопедию и непременно обнаружите Шоту Отаровича. А вот сыну, увы, не удастся повторить карьеру отца. Наверное, он из тех, кому всегда нужно что-то другое, но нет сил не только совершить это другое, но даже осознать, что оно такое. Поэтому отъезд тут способен предложить иллюзию выхода: ничего толком не изменится, зато появятся основания убедить себя в изменении, в радикальном отказе, едва ли не в подвиге. Конечно же, совсем не захочется смотреть на это как на тень отцовского успеха. О, такое предположение, конечно же, вызовет гнев у добровольного отверженца! Благородное, праведное возмущение! Но если представить, что брат жив, то у меня нет никаких сомнений, что следующий свой отпуск он, как обычно, проведет в Столице. Будет гулять по знакомым улицам, заглянет в консерваторию, в книжные магазины, на могилу родителей. Это же неотъемлемая часть его привычек. (Тут он попытается улыбнуться.)
Петр: А как же дом в лесу, якобы навещаемый каждые каникулы?
Або: Еще одна фантазия. Задумайтесь о простейшем: в лесу нет книжных магазинов. Откуда же возьмется столько новых книг, если не привозить их из Столицы? Ну да, придется потратить некоторое количество времени на отклеивание ценников, но ради сохранения мифа и не на такое можно пойти.
Петр: Да, теперь ясно. (Пауза.) И все-таки зачем все это вранье?
Або: Скажу так: оно – часть его природы. С самого детства. В какой-то момент ему понадобится лгать о себе, придумать драматические обстоятельства, умолчать даже о младшем брате, нередко выступавшем в роли, скажем так, доверенного лица, нашу детскую дружбу-вражду, увы, никуда не денешь, но можно хотя бы скрыть ее от других. Конечно, в какой-то момент меня в качестве слушателя ему станет мало, понадобится более подходящий, не искушенный правдой, способный поверить в совершенство обрастающей все новыми подробностями легенды. Впрочем, надо отдать ему должное, это и не совсем вранье. Скорее выстраивание образа того, кем так и не удастся стать. Наверное, что-то вроде потребности скрыть от себя внутреннюю раздвоенность (так скажут психоаналитики). Или наоборот – желание ни за что не терять раздвоенности (так скажут поэты). Кстати, если подойти ко всему с другой меркой, проделанное им не столь уж ничтожно. Осуществленный вопреки возражениям родителей отъезд сложно, конечно, назвать бунтом. Этот побег от почти немощных стариков как раз в тот момент, когда они все больше начнут нуждаться в помощи, не так уж сильно похож на героический жест, но все же это состоявшийся поступок, особенно в рамках его удивительно скупой на действия системы координат.
Петр: У меня пока что нет сил увидеть в этом что-либо, кроме странной, фальшивой недоговоренности.
Або: Но почему бы не взглянуть на это как на театр или даже как на литературу? Разве там меньше лжи? И разве там не все должно быть принесено в жертву образу? (Снова эти непосильные старания улыбнуться.)
Петр: Пожалуй. Но все равно должно будет пройти какое-то время, пока эти два мира не сумеют соединиться.
Або: В каком-то смысле все эти его ловкачества даже можно назвать бессознательной борьбой с историей (трудно сказать, с заглавной или строчной буквы, здесь понадобится какая-то промежуточная). И вообще – способна ли история вызывать какие-то чувства, кроме стыда?
Петр: Зачем впутывать сюда темы Альмы?
Або: Нет, нет. (Поймет, что он в двух шагах от того, чтобы вконец заиграться сравнениями.) Придумать отсутствие истории невозможно. Сначала придется придумать боль, а тут уже непросто скрыть фальшь. Лживая гримаса подлинного лица все равно рано или поздно проступит сквозь искренность маски. Да, наверное, это его главная, сокровенная мечта, спрятанная настолько глубоко внутри, что так и не получит шанса стать узнанной. Беда еще и в том, что первичная история в этой игре никуда не денется, она будет постоянно напоминать о себе, теснить выдуманную, подмешиваться к ней.
Петр: А вдруг самое ценное в его замысле – это невозможность его осуществления? (
«Пустырь» – третий роман Анатолия Рясова, написанный в традициях русской метафизической прозы. В центре сюжета – жизнь заброшенной деревни, повседневность которой оказывается нарушена появлением блаженного бродяги. Его близость к безумию и стоящая за ним тайна обусловливают взаимоотношения между другими символическими фигурами романа, среди которых – священник, кузнец, юродивый и учительница. В романе Анатолия Рясова такие философские категории, как «пустота», «трансгрессия», «гул языка» предстают в русском контексте.
«В молчании» – это повествование, главный герой которого безмолвствует на протяжении почти всего текста. Едва ли не единственное его занятие – вслушивание в гул моря, в котором раскрываются мир и начала языка. Но молчание внезапно проявляется как насыщенная эмоциями область мысли, а предельно нейтральный, «белый» стиль постепенно переходит в биографические воспоминания. Или, вернее, невозможность ясно вспомнить мать, детство, даже относительно недавние события. Повесть дополняют несколько прозаических миниатюр, также исследующих взаимоотношения между речью и безмолвием, детством и старостью, философией и художественной литературой.
Что нового можно «услышать», если прислушиваться к звуку из пространства философии? Почему исследование проблем звука оказалось ограничено сферами науки и искусства, а чаще и вовсе не покидает территории техники? Эти вопросы стали отправными точками книги Анатолия Рясова, исследователя, сочетающего философский анализ с многолетней звукорежиссерской практикой и руководством музыкальными студиями киноконцерна «Мосфильм». Обращаясь к концепциям Мартина Хайдеггера, Жака Деррида, Жан-Люка Нанси и Младена Долара, автор рассматривает звук и вслушивание как точки пересечения семиотического, психоаналитического и феноменологического дискурсов, но одновременно – как загадочные лакуны в истории мысли.
«Прелюдия. Homo innatus» — второй роман Анатолия Рясова.Мрачно-абсурдная эстетика, пересекающаяся с художественным пространством театральных и концертных выступлений «Кафтана смеха». Сквозь внешние мрак и безысходность пробивается образ традиционного алхимического преображения личности…
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
ТРЯПИЧНАЯ КУКЛА Какое человеческое чувство сильнее всех? Конечно же любовь. Любовь вопреки, любовь несмотря ни на что, любовь ради торжества красоты жизни. Неужели Барбара наконец обретёт мир и большую любовь? Ответ - на страницах этого короткого романа Паскуале Ферро, где реальность смешивается с фантазией. МАЧЕДОНИЯ И ВАЛЕНТИНА. МУЖЕСТВО ЖЕНЩИН Женщины всегда были важной частью истории. Женщины-героини: политики, святые, воительницы... Но, может быть, наиболее важная борьба женщины - борьба за её право любить и жить по зову сердца.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.