Предчувствие - [56]
Ее слова покажутся короткими вспышками между протяженностями Боли.
Какое бледное лицо. Теперь оно еще белее. Каждый кусок хлеба станет для нее осколком, разрезающим горло. А последние, с трудом выговариваемые слова – как спасительная записка, которую он станет многократно перечитывать.
Но пока Альма еще почитает вслух.
Боль придется принять одинокой, нагой. Но это будет незнакомая нагота рождающегося заново тела (старое давно станет главным врагом). И здесь вдруг откроется молитва. Нет, нет, безо всякой веры в Творца, но, конечно, и не «на всякий случай». Молитва без готовых смыслов, молитва как событие языка. Молитва, в которой место Бога займет Боль, приносящая освобождение от старого тела и обретение нового, выходящего за пределы невыносимого, ложного противопоставления плоти и духа.
Болезнь должна вызывать чувство стыда. У меня его нет. Наоборот – ощущение превосходства над здоровьем, даже какой-то страх, что Боль отпустит. Они заявят, что я захвачена болезнью, а я скажу, что почти освобождена ею. Впрочем, о болезни я никогда не узнаю, ведь мне доступна только Боль. А вдруг никакой болезни и нет? Но, конечно, я не стану спорить с ними. Молиться Боли только в больнице – нет более нелепого ритуала. Молитва должна стать непрестанной, без времени и без места. Молитва должна будет занять место и время жизни. Самая темная комната станет храмом, пылающим тысячью свечей. Для молитвы не нужно будет искать назначенного часа, она станет непрерывной, главное – не превратить ее в ритуал. Вспомни сегодняшние ассоциации с самим этим словом. Нет, молитва сольется с дыханием, станет частью тела, окажется ближе, чем речь, чем мысль. Я даже не буду ее замечать, как не станешь замечать дыхания. Это будет не ожидание благодати, а сама благодать. Молитва без всяких помыслов, добрых или злых, молитва до всяких идей, молитва раньше всякой религии, молитва, не нуждающаяся в вере. Начав с тысячи молитв в день, я приду к двенадцати или даже двадцати тысячам. Я не просто буду безмолвно молиться, нет, я научусь молчать молитвой. Я узнаю истинную радость молитвы. Это и будет подлинным, настоящим, высшим действием. Единственное условие: молитва не должна быть тысячекратным повторением одних и тех же слов, она никогда не должна повторяться, ни разу. Ее всегда надо будет придумывать заново. Даже услышанное – повторять иначе, как не станут копировать друг друга морские волны, такие похожие и всегда разные.
Ты сможешь это понять, ты – мое почти единственное везение. И вообще давно пора сказать: все мои работы такие мрачные, потому что написать о счастье, по-настоящему продумать его – вот что самое сложное. Горевать или ерничать намного проще. Я даже не смогу попытаться и уже никогда не сумею рассказать о принадлежавшем мне огромном счастье. Не удастся рассказать хотя бы самой себе. Это главное мое предательство. Наверное, виной ему моя недолговечность. К счастью ведь еще сложнее подготовиться, чем к смерти. И уж во всяком случае о нем сложнее говорить. А ты наверняка сможешь рассказать. Пусть даже это будет мрачное счастье – способное сковать, вызвать недоумение (по крайней мере, своей непредусмотренностью, случайностью, постоянной боязнью утраты). Не отступайся. Постарайся успеть. Например, о чувстве изумления. Его привычно связывать с детством, а как же быть с изумлением молодости, изумлением старения, предсмертным изумлением, изумлением любовью? Сплошные изумления, а нам до сих пор мало что известно о них, они все еще не продуманы. Так сложно, не потеряв первого удивления, продвинуться дальше, не позволить ему вытеснить предстоящие.
И еще добавит через несколько минут:
С каждым днем шлем, сдавливающий мои виски, будет сужаться. А осколок гранита в груди в конце концов разрастется до размеров тела. Я отвердею, я застыну. И знаешь, что произойдет потом? Смешно: продумаю всю экспозицию, но на вернисаж не приду. Потому что наконец сама стану скульптурой. О чем еще мечтать?.. А ты будешь молиться со мной?
Да.
У тебя тоже нет матери, ты поймешь. Перед началом молитвы поставь себя благоговейно в присутствии Матери Боли, вплоть до сознания Ее близости, вообрази свое сердце, наведи свои глаза, представь Боль, вслушайся в Ее сердцебиение, откажись от всяких правил, от любых ритуалов, расстанься наконец с мыслями, дай мыслить молитве, она все устроит и вразумит тебя, возожги в сердце радостную, живую мольбу, встреть разгорающуюся, усиливающуюся теплоту. Спали же сердце дотла. Так и пребудешь соединенным с молитвой.
Звяканье тарелок, какие-то голоса из коридора или из темной глубины палаты, но никого не будет видно. Узнает лишь отдельные фонемы. Все словно на другом языке. Нет – словно пародия на язык. Только без смеха. Без смеха. А потом голоса как по команде стихнут. Не будет ни малейших представлений о том, в какой части здания расположена палата. Ни малейших идей, в какой части города расположено здание. Их диалог (Альмы и Петра?) тоже растворится в тишине больничного воздуха, впитается ею. Или же время от времени продолжит плескаться, даже выплескиваться за края (если это края), мало отличаясь от молчания. Никто не заметит их. К счастью, никто. Странно, в этом закрытом, предельно ограниченном пространстве даст о себе знать мир, сознание. Пока это только догадка, которую нужно будет прояснить. Но неужели в сознание можно попасть только с территории болезни? Нет, пока ему еще трудно понять эту мысль.
«Пустырь» – третий роман Анатолия Рясова, написанный в традициях русской метафизической прозы. В центре сюжета – жизнь заброшенной деревни, повседневность которой оказывается нарушена появлением блаженного бродяги. Его близость к безумию и стоящая за ним тайна обусловливают взаимоотношения между другими символическими фигурами романа, среди которых – священник, кузнец, юродивый и учительница. В романе Анатолия Рясова такие философские категории, как «пустота», «трансгрессия», «гул языка» предстают в русском контексте.
«В молчании» – это повествование, главный герой которого безмолвствует на протяжении почти всего текста. Едва ли не единственное его занятие – вслушивание в гул моря, в котором раскрываются мир и начала языка. Но молчание внезапно проявляется как насыщенная эмоциями область мысли, а предельно нейтральный, «белый» стиль постепенно переходит в биографические воспоминания. Или, вернее, невозможность ясно вспомнить мать, детство, даже относительно недавние события. Повесть дополняют несколько прозаических миниатюр, также исследующих взаимоотношения между речью и безмолвием, детством и старостью, философией и художественной литературой.
Что нового можно «услышать», если прислушиваться к звуку из пространства философии? Почему исследование проблем звука оказалось ограничено сферами науки и искусства, а чаще и вовсе не покидает территории техники? Эти вопросы стали отправными точками книги Анатолия Рясова, исследователя, сочетающего философский анализ с многолетней звукорежиссерской практикой и руководством музыкальными студиями киноконцерна «Мосфильм». Обращаясь к концепциям Мартина Хайдеггера, Жака Деррида, Жан-Люка Нанси и Младена Долара, автор рассматривает звук и вслушивание как точки пересечения семиотического, психоаналитического и феноменологического дискурсов, но одновременно – как загадочные лакуны в истории мысли.
«Прелюдия. Homo innatus» — второй роман Анатолия Рясова.Мрачно-абсурдная эстетика, пересекающаяся с художественным пространством театральных и концертных выступлений «Кафтана смеха». Сквозь внешние мрак и безысходность пробивается образ традиционного алхимического преображения личности…
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Можно ли выжить в каменных джунглях без автомата в руках? Марк решает, что нельзя. Ему нужно оружие против этого тоскливого серого города…
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
История детства девочки Маши, родившейся в России на стыке 80—90-х годов ХХ века, – это собирательный образ тех, чей «нежный возраст» пришелся на «лихие 90-е». Маленькая Маша – это «чистый лист» сознания. И на нем весьма непростая жизнь взрослых пишет свои «письмена», формируя Машины представления о Жизни, Времени, Стране, Истории, Любви, Боге.
Вызвать восхищение того, кем восхищаешься сам – глубинное желание каждого из нас. Это может определить всю твою последующую жизнь. Так происходит с 18-летней первокурсницей Грир Кадецки. Ее замечает знаменитая феминистка Фэйт Фрэнк – ей 63, она мудра, уверена в себе и уже прожила большую жизнь. Она видит в Грир нечто многообещающее, приглашает ее на работу, становится ее наставницей. Но со временем роли лидера и ведомой меняются…«Женские убеждения» – межпоколенческий роман о главенстве и амбициях, об эго, жертвенности и любви, о том, каково это – искать свой путь, поддержку и внутреннюю уверенность, как наполнить свою жизнь смыслом.
Маленький датский Нюкёпинг, знаменитый разве что своей сахарной свеклой и обилием грачей — городок, где когда-то «заблудилась» Вторая мировая война, последствия которой датско-немецкая семья испытывает на себе вплоть до 1970-х… Вероятно, у многих из нас — и читателей, и писателей — не раз возникало желание высказать всё, что накопилось в душе по отношению к малой родине, городу своего детства. И автор этой книги высказался — так, что равнодушных в его родном Нюкёпинге не осталось, волна возмущения прокатилась по городу.Кнуд Ромер (р.
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».