Предчувствие - [54]

Но Петр уже не будет слушать. Его настигнет цепкое равнодушие. Стремительные желтые огни станут отражаться в витринах, множиться в лужах, разлетаться в разные стороны. Он задумается о странной, застывшей суматохе автомобильной пробки, этом множестве вариантов заполнения дней белибердой. А время даже не соберется начинаться, по правде говоря, оно на это и не способно, оно вечно будет застывать в ожидании начала, и в этом подлинная, неведомая, но будоражащая где-то глубоко внутри катастрофа этих проворных манекенов. Но все они упрямо будут скрывать свою неуклюжую суетливость, пытаясь представить ее как стремительность, как ловкую строгость. Пока ты будешь стоять на месте, они непременно добьются чего-то важного, непременно успеют куда-то, у каждого обнаружится свой план, свое неотложное дело. Да, они будут бежать от всего, что потребует умения ждать. Они не смогут опоздать, даже если попытаются замедлить шаг; но и не придут раньше, даже если опрометью понесутся по кривым улицам; впрочем, и не прибудут вовремя – и не потому, что им неведом назначенный час, и даже не по причине ошибки, которая неизбежно закрадется в их расчеты, а прежде всего из-за того, что все неизменно будет начинаться с ошибки, потому что нет никакого точного часа. Но ежеминутные сообщения будут пересылаться по всем направлениям – в количестве не снившемся предыдущим эпохам, то и дело упрекая прошлые века в беспечной неторопливости. Колеса примутся вращаться с удвоенной силой, поезда помчатся еще быстрее, ракеты наконец обгонят лучи солнца. И тут же рядом – бесконечные уточнения происходящего, комментарии, пояснения, запутывающие все еще сильнее и безнадежнее. Это престиссимо сделает бешеным все вокруг, не оставит никаких шансов для спокойного взгляда; все будет проноситься перед глазами в многократно ускоренном темпе. Предельно быстро и при этом с какой-то жуткой заторможенностью. Летопись, последней главой которой и призвано стать бестолковое, невзрачное настоящее, всегда уже седеющее, уже закостенелое, уже подшитое к толстенной, разваливающейся папке (вспомним и повсеместную, неизлечимую городскую страсть к фотографированию). Все та же нужда в соотнесении происходящего с каким-нибудь событием из прошлого. Все тот же разрастающийся, но теперь уже сугубо виртуальный архив, в котором невозможно будет ничего отыскать. Или все это тоже еще одна ипостась блаженного, никем не распознанного забвения? Нет.

Однажды столкнувшись с Гретой, Петр осознает, что яма между их телами, когда-то едва заметная, теперь уже размером с овраг. На месте образа, который так и не удастся полностью стереть из памяти, на этот раз обнаружится дурная копия. Удивительно, но именно черты, когда-то казавшиеся притягательными, теперь будут больше всего раздражать, хотя исказятся лишь самую малость. Он словно увидит спектакль по давнему великолепному сценарию, поставленный какими-то халтурщиками, пытающимися выдать небрежную поделку за шедевр. Да, различит в ее пресном, усталом лице что-то отталкивающее. Ее волосы, прежде рассыпáвшиеся красотой, покажутся плохо вымытыми, измещанившимися. Еще не совсем безобразная, защищенная косметикой, но сильно подурневшая от курева и выпивки баба. Дымящаяся сигарета, брань и кашляющий смех теперь станут ее главными приметами. Внезапно в ней проступит будущая, жуткая, сумасшедшая старуха. Да, увы, даже обворожительная Грета превратится в вульгарную кутафью (позволим себе этот архаизм). Он попытается понять, в какой именно момент застывшая перед светофором у перехода девушка, уставившаяся в книжку, но не снимающая наушников, словно не успевающая насыщать свое безграничное удивление новыми оттенками, – так вот, в какой именно момент она превратится в ворчливую мегеру, обретет облик, так не совпадающий с ней и постепенно вытесняющий ее, претендующий на единственную подлинность, облик, который на ближайшие десятилетия станет ее сущностью, превратив короткий период безграничного удивления в случайный, примерещившийся отрезок жизни. Разве можно в это поверить? Разве способна она стать ничего не значащей, не существующей для него? Наверное, мы впадем в преувеличение, если так скажем. Что ж, мы и правда с чрезмерной поспешностью намерены избавиться от следов этой героини в дальнейшем повествовании, но миры Петра и Греты действительно уже не будут соприкасаться.

А пока отмотаем ленту магнитофона назад и взглянем еще раз на седьмой эпизод. Вспомните это: «Наконец, переждав беготню, Петр выйдет наружу, медленно устремившись навстречу заштрихованным моросью кварталам. Вернее, сперва окажется внутри необъятного железнодорожного храма с зарешеченным куполом. В сгустке теней. Раздающийся из репродукторов речитатив станет ударяться о стены и витрины, множиться в отражениях, менять тембр, обрастая новой каменно-стекольной резкостью…» Сколько пророческой горечи послышится в этих словах! Сколько раздора! Воздержимся от чрезмерного нарциссизма, но веселого ныне и правда будет все меньше. Точнее, шутки не иссякнут, но станут чем-то вроде дырявого покрывала, тщетно пытающегося скрыть болезненную нищету обстановки. Анекдотом, которому никто не засмеется. Или же ухмыльнется, но уже безо всякой веры в смех. Да, радостного и вправду будет мало. Теперь Петр будет проводить все дни у изголовья кровати, на которой скоро успокоится Альма.