Предчувствие - [40]

Эпизод одиннадцатый, в котором мы попробуем познакомиться с Никоном

Но вернемся к нашим тенетам. Чтобы избежать внезапности, почему бы снова не начать разговор с описания столичной природы? Проверенный, беспроигрышный способ втянуть читателя в текучесть событий! К тому же эта тема бездонна. Что ж, попробуем еще разок.

Блеклое солнце начнет опадать вместе с шуршащими полупрозрачными листьями, потянутся облака. Последние выцветы будут гнить и кариться, как забытые на лицах натужные улыбки, как жалкие ошметки лета. Ветер без устали станет трепать жухлую, увядшую траву. Вытоптанные, жалкие скверы напомнят растерявших перья куриц, а жмущиеся друг к другу прохожие покажутся сомкнутыми, мерзнущими стволами последнего парка. Под сереньким светом люди все так же будут семенить друг за другом. Дождь, конечно, не станет жалеть их шляп, кепок и платков.

За пару месяцев Петр успеет найти способы выживания – переводы нон-фикшн для нескольких журналов (в письменном виде иностранный язык, как обычно, будет создавать куда меньше проблем, чем в форме звучащей речи[26]). С Гретой они, увы, станут видеться реже, романтика романтикой, а жить, согласитесь, на что-то тоже надо (вычтите из гонораров за переводы сумму квартплаты и сами поймете, сколь мало монет останется в карманах у нашего героя). Литературные вечера начнут волочиться монотонной чередой, любой из них запросто можно будет пропустить без особого сожаления, но Петра все это не слишком сильно обеспокоит. Он вспомнит глинистые лужи родного города, и столичная осень покажется ему изысканным брейгелевским холстом, а жалобы замерзающих горожан – праздным, сытым брюзжанием. Конечно, сборища литераторов быстро лишатся лоска, окутывавшего их в воображении Петра, теперь они все больше будут напоминать собрания филателистов или встречи обменивающихся крючками рыбаков, но ему захочется полюбить новый образ жизни даже в его рутинности. Таков Петр! Берите с него пример!

Впрочем, внезапно найдется повод для настоящего изумления. Как ни странно, благодаря опостылевшему Шакуршинову. Тебе не известен Никон? – спросит он. Нет, а кто это? – поинтересуется Петр. Музыкант. Пойдем на концерт в субботу? Слишком депрессивен, но хотя бы однажды его надо увидеть, фыркнет Евгений. Грета заявит, что этот подростковый эпатаж не для нее, а уже на следующий день будет всерьез поражена заявлением Петра, что выступление Никона (ты про этого психованного наркомана?) – лучшее из всего увиденного им в столице. Неужели прорастут первые семена раздора? Но не будем торопить события. Сначала Петр должен войти в темный зал.

Сцена будет похожа на сплетения гигантской паутины – из-за кабелей, тянущихся от компьютеров к синтезаторам, от гитар к усилителям, от процессоров к микрофонам. Наконец зажжется синий свет, и на подиуме появится человек со взъерошенными волосами, одетый в черное трико. Он посмотрит в зал. Нет, его взгляд не получится описать, только предъявить. Как будто столкнешься глазами с Иовом или Арто. Возьмет электрогитару и издаст несколько тягучих звуков; тут же засемплировав их, перейдет к клавишным, одновременно пропевая в микрофон бесконечно-обволакивающие ноты – каким-то искаженным, механическим тембром. За его спиной возникнет видеопроекция: странный коллаж из крупных планов, анимации и текстов, а он, словно тапер из эпохи немого кино, будет то виртуозно аккомпанировать сменяющимся на экране изображениям, то играть что-то нарочито противоречащее им. Тембр электропиано в едва заметном крещендо постепенно преобразится в назойливый гитарный скрежет. Но все это будет лишь тихим вступлением в сравнении с тем, что произойдет несколькими минутами позже. Никон возьмет бас-гитару и, нажав на напольную педаль, начнет колотить кулаком по струнам, на предельной громкости извлекая из инструмента бешеные ритмы, выстраивая акустическую стену, и покажется, что она вот-вот обрушится. Так и будет. На слушателей хлынет целый водопад звуков. Все будет поглощено их материей. Музыка испытает тела на прочность – грудь будет словно раздроблена, взорвана очередным ударом. Но Петр не станет возражать. Он почувствует себя частью шума, сольется с его множащимися осколками, выйдет за пределы своего тела в странном, пугающем ликовании, оживет в пламени звука. Настанет черед электронных ударных – гул низкочастотных волн и еще множество тембров, наслаиваемых друг на друга. Петр почувствует, как его сдувает звуковым ветром. То, что будет происходить, невозможно высказать без пафоса (к счастью). Видеокадры и проецируемые на экран слова и впрямь покажутся летописью мира от самого его возникновения; притчей, произносимой в убыстренном в миллионы раз темпе. Но одновременно в этом бегущем по стенам и потолку видеосопровождении будет что-то безличное, словно предшествующее истории (так это представится). Петр оторвется от земли, он будет вслушиваться не ушами, а грудью, животом, всем телом. Пропеваемые и появляющиеся на экране слова захочется назвать оправданием существования поэзии как жанра. А поэт будет кататься по сцене, укутываться в сеть микрофонных кабелей, и его крик сольется с гитарным свистом. В какой-то момент задымится один из усилителей, а Никон в синих лучах станет вдыхать и выдыхать этот дым, словно табачный, кашляя в такт бешеному ритму. Значительная часть зрителей, конечно же, уйдет, не выдержав адской громкости, но те, что останутся, будут заколдованы зловещим моноспектаклем. В музыке засквозят дыры, засасывающие слушателей. Они замрут в каком-то странном ритуале, запрещающем движения. Это не будет ритуалом в современном понимании, не будет выученной последовательностью действий, не будет очередной знаковой системой. Лишь одно-единственное действие, окунающееся в миф не как в «первобытную культуру», а как в то, что всегда будет предшествовать любой культуре. Так вот, они не смогут пошевелиться, застынут, будто перед ними кто-то перенесший опыт смерти и повествующий о нем последними, невозможными словами. Нет, за этим не будет эпатажа или агрессии (хотя ушедшие увидят именно это), а только странное ощущение сверкающей, мрачной радости. Слоги будут раскалываться на части, на созвучия и отдельные звуки, а затем складываться заново в бесконечные предложения, но этим камланиям и наслоениям эха не подойдет определение анаграмм. Происходящее с равным успехом можно будет назвать музыкой, поэзией и театром. Потом – в последней тишине – Петр различит стигматы пережитого гула на теле, в которое снова вернется. Он еще не сумеет ничего сформулировать (это не слишком удастся и потом), но узнает нечто абсолютно новое, необъяснимое, открывающее невиданный горизонт, пришедшее из будущего. И совсем не важно, что очень скоро кто-нибудь впопыхах впишет это в цепочку нелепых аналогий, непременно отыщет причину для его появления, сделает все возможное, лишь бы перечеркнуть единичность. Но какое это будет иметь значение, разве сможет подобная чепуха поколебать величественность события?