Предчувствие - [41]

– Почему здесь именно этот звук?

– Откуда мне знать? Он тут к месту, вернее ко времени.

Нет, мы не сможем определить момент их знакомства. Вот так сразу наступит день, в котором они не станут сковываться потребностью помолчать. Просто попробуем вслушаться в их голоса, заслоненные беззвучием. В своих молчаниях они быстро перейдут на ты. Будут неподвижно сидеть целыми часами, внимая раскатистой тишине. Потом Никон заиграет что-то на старом синтезаторе (густые, печальные звуки), и они продолжат разговор с того самого места остановки. Пройдет не один час (день? год?), эти паузы будут необходимы. Предисловия не понадобятся, но должна будет миновать бесконечность, пока не раздастся ответ на вопрос – словно словам придется преодолеть невидимые препятствия, чтобы дойти до ушей. И тогда уже кто-то из них (мы не сможем с уверенностью сказать, кто именно, хотя в роли вопрошающего чаще будет Петр) не задумываясь ответит. Вопреки целым пропастям тишины (или нет – как раз благодаря им) Никон станет одним из немногих людей, с которыми удастся поговорить. Словно многословие будет настояно на немоте, сплетено из ее невидимых лиан, цепких, как провода, которыми увита квартира (едва ли не главная сцена) Никона. Да, если убрать плотную, тяжелую неслышность, все рассыплется.

– Звуки и слова состарятся задолго до того, как мы их произнесем, – скажет однажды Никон. – Все самое главное – до их произнесения. И вместе с тем, пока они не произнесены – их нет. Но останется какой-то зазор в момент выговаривания. Разящая холодом скважина.

(Он будет тайком записывать в подворотнях разговоры бродяг, бытовую троллейбусную болтовню, крики и ругань прохожих. Петра поразит полное отсутствие высокомерия в отношении обыденной речи – всех этих языковых отрепьев, извечно казавшихся ему самому лишь налетом на поверхности языка. Никона, наоборот, будет интересовать язык на всех уровнях, в одинаковой степени; и всему найдется место в его звуковых картинах, даже эху непрозвучавшего – хотя сам он не станет называть его так.)

– Да, все эти слова готовы в любой момент провалиться в пропасть, предшествующую им, простирающуюся до них.

– А почему обязательно до, а не после? – спросит Петр.

– Потому что к «до» можно добраться через память, пусть даже прапамять, а путь к «после» для нас в принципе закрыт. О нем лучше молчать. Последовать известному совету. Дело в том, что мысль всегда «после», всегда в положении опоздавшего. Сначала что-то должно свершиться, потом появится мысль. А еще она – снежный ком, который вынужден нести на себе наросты всего продуманного ранее. И нет никакого другого «после». Оно неосуществимо. А если осуществимо, то им как раз лучше всего пренебречь, точно так же, когда достигнешь малейшего успеха в чем-то, появится верный повод задуматься, что что-то уже не так, что пора бросить это. Не делать того, что представляется самым необходимым, замечать за этой необходимостью другую, а потом в последний момент сбегать и от нее. Самое нужное, в сторону чего я никогда не пойду. Бесконечные поражения.

– С этим точно не стану спорить. Ведь у меня какая-то необъяснимая симпатия к дилетантству. Как будто только оно и способно сохранить чувство изумления, не выветрить его из жизни. И здесь же рядом – ненужное, бесполезное, как недостающая воля. Какое-то странное, привязчивое чувство лишенности ненужного, обделенности им. Необъяснимая нужда в ненужном, в прибавочной пустоте, которую нельзя приобрести, потому что как раз присвоение сделает ее необходимой и породит новую пустоту, вернее новый горизонт той же самой пустоты. Она никогда не сможет войти в круг привычных вещей, это против ее природы. Тонуть в этой нужде, в тяге к бесполезному. Лишенность самого необходимого – в этом все положение человека. Только вот к чему называть это опозданием? Разве все эти звуки всегда о прошлом?

– Да, и с этим ничего нельзя поделать. Это в природе всякого письма, в том числе звукового. Каждая из этих нот – что-то вроде следа[27]. Кто-то рад объявить очередное пришествие устной эры, но давно пора прекратить это суматошное провозглашение новых эпох. Нет никакой устной эры, всегда – только двойственность письма. Представь, что произойдет, если перенести древнего грека в современное такси, в котором все эти навигаторы, радио, телефоны да еще мелькающие за окном рекламные экраны, – он сойдет с ума в первые же минуты. Какая устная эра? Письмо будет только расширяться, но оно останется разом и негодным пересказом реальности, нагромождающим мишуру на мишуру, и указанием на то, что сама действительность – не более чем отражение другого, неизвестного царства (вряд ли это уместное слово), на которое готова указать только метафора письма. Ошибка считать, что искусство – враг реальности, оно противоположно не реальности, а повседневности. Как раз повседневность всегда будет стоять от реальности гораздо дальше, чем искусство. Впрочем, реальность и искусство – тоже не очень уместные слова, нужны какие-то другие…[28] Но принеси же наконец прочесть свои новые тексты.

– Нет, они не готовы.

– Опять эта отговорка! Разве это плохо? Или, вернее, – учитывая все сказанное – разве это важно?