Предчувствие - [20]

– Ну хорошо, будь по-вашему, – вскрикнет лежащий на верхней полке седобородый господин (прибавьте к этой фразе скрипучие интонации, и вы сразу сумеете погрузиться в кульминацию их спора), – но как обойтись с тем, что само понимание термина «эпидемия» уже завтра, похоже, поменяется сильнее, чем за последние полвека? Что вы на это, милейший, скажете?

– Скажу, что и мы не лыком шиты! Сами посудите: ну разве ж это слова профессора? – возразит один из сидящих снизу, на вид лет на тридцать, а то и сорок моложе почтенного старичка. – А разве постоянный пересмотр понятий – не неотъемлемая черта науки? Не ее ли это дух, так сказать?! Не ее ли пламя?! Уж простите за пафос…[6] В дальнейшем мир наверняка будет меняться еще быстрее, чем мы того захотим, и перед нами откроется неизбежный выбор: делать вид, что эти изменения незначительны, прятать голову в песок, или же, если мы продолжим претендовать на что-то большее, то лучше бы признать, что от смены парадигм никуда не деться!

– Секундочку, – ответит лежащий профессор (полноте этого образа будет не хватать крохотного пенсне), – но пересмотр пересмотру рознь. Со дня на день от разговоров о том, что лечить нужно не болезнь, а человека, мы перейдем к манифесту о благостном возвращении к знахаркам, лекарям и шаманам! Вы это тоже сменой парадигмы назовете, не иначе? Только вот про пламя науки после этой метаморфозы придется позабыть! Лишь золу раскидать по ветру останется! Эта такая, поверьте, смена, которая состоится всего один раз и безвозвратно, и она, позвольте вас уверить, весьма напомнит перемещение из отдельной квартиры в персональный гроб, с белоснежными тапочками в качестве сменной обуви. Уж простите за каламбур…

– Помилуйте, коллеги! – прерывая сумбурные возражения аспиранта, которые мы не станем здесь приводить[7], вмешается третий участник спора (до этой минуты он сохранит молчание и будет лишь тихонько насвистывать себе под нос какую-то мелодию, вроде бы из Дворжака, пусть музыковеды нас поправят). Откинувшись на подголовник, коллега спорщиков (что-то едва знакомое проступит в чертах этого человека) задаст вот какой вопрос: – Но разве ж это ключевая проблема? – И тут же ответит: – Главный камень преткновения, по-моему, в постоянном смещении границы между здоровьем и болезнью. И еще один, вероятно, куда более сложный вопрос: несуществование измерителя боли. Возьмите хроническую боль: жизнь пациента вот-вот превратится в ад, а медицина – рот на замок, разве что предложит сходить в аптеку за обезболивающим.

– Это уж слишком! – пролает юнец.

– Да уж, дорогой, не перегибайте палку! – подбросит старец.

– Ну хорошо, хорошо, – поблескивая серебристой оправой (элегантных очков, не пенсне), сорокалетний доктор примет возражения аспиранта и почтенного профессора, – но признайте, что научные объяснения боли никого не способны удовлетворить. Биохимия, томография, рентген боли – это нонсенс. Боль, особенно в своем крайнем, шоковом пределе, – сплошное неудобство для научного пламени, она весьма огнеупорна, если расширить приглянувшуюся вам метафору. Тем не менее мы вроде бы намерены бороться именно с болью, обозначая ее как нечто наподобие точки отсчета для излечения болезни. Но здесь же все готово обрушиться в пропасть. Иными словами, мы вновь и вновь будем пытаться устранить то, чему не способны дать определения! И вот эта парадигма или, если угодно, эпистема сменяться ничем новым пока не намерена…

– Слушайте, Ксоврели, – рассмеется старичок с верхней полки, – не пора ли нам прерваться и выкушать коньячку? – Предложение вызовет однозначное одобрение коллег, и профессор даже предложит Петру присоединиться к их скромному возлиянию, но наш герой быстро сориентируется и соврет, что ему как раз нужно выйти в вагон-ресторан, чтобы встретиться с одним человеком.

Услышанная фамилия станет чем-то вроде финального аккорда, благодаря которому порой способна запомниться вся симфония. Да, именно это произойдет с пресловутой беседой. Фамилия вытащит за собой все предшествующие их слова, словно потрескавшиеся ракушки, налипшие на невод. Впрочем, Петр осознает это свойство памяти гораздо позже. Сейчас он будет захвачен совсем другими мыслями – самим оглушительным аккордом. Как это возможно? Однофамилец? В конце концов, фамилия не слишком редкая. Но во внешности можно обнаружить заметное сходство. Брат? Еще один «сын слесаря»? Но почему бы не рассказать ученику о нем? Иначе зачем вспоминать о погибших родителях и насильственном выбрасывании в одиночество, мгновенном обнаружении связи между одиночеством и литературой? Какая странная, фальшивая недоговоренность. Дальний родственник? Случайное совпадение? Останется только гадать[8]. На мгновение даже покажется, что учитель жив, что на месте ряженного в меловые разводы старого тела – новое, восставшее, излечившее себя от недуга смерти, но при этом коварно рассуждающее о невозможности исцеления. Можно ли верить этому призраку? Чтобы прогнать нездоровые мысли, он выбежит из купе.

Прислушиваясь к визжавым гудкам, раздающимся снаружи, медленно пройдет по трясущимся коридорам, мелкая дрожь шторок и приоткрытых форточек передастся его телу. Вечер уже начнет обклеивать смуглыми обоями небо, крупитчатые рельефы холмов, незасеянные росчисти, ползущие по узким дорогам грузовики, заболоченные низины, бесконечные пустыри, стены далеких домов, бледненькие силуэты редких прохожих, собирающих в пригоршни первые капли ночи, словно мелкую недозрелую чернику. Или это будут сплетения дыма, а не человеческие силуэты? Все будет ежиться в неотчетливом, притягательном страхе. На минуту затихнут даже бесконечные наброски бесед, и, наверное, кто-то даже захочет назвать этот миг тишиной, но ей или ему помешает оглушительный грохот колес, во много раз усиливающийся с прекращением остальных звуков.