Предатели - [4]

Даже если у меня для этого настоящий, а не надуманный повод.

В этот день, десять лет назад, я стал сиротой.

В этот день, десять лет назад, умерла мать — единственная живая душа, которой было не плевать меня.

А человеку, который в метрике значится моим отцом, я до сих пор торчу в глотке гниющей рыбьей костью. В тот день, когда сдохну, он устроит грандиозный праздник по случаю того, что рыжий выродок больше не будет порочить своим существованием ветку его грандиозного и выпестованного семейного древа.

Чертов ублюдок.

— Прости, чувак, — поднимаю взгляд под острый свод церкви. Господь — он где-то там, над всей этой хренью, а не в образах и с осуждающим взглядом. — Ничего личного. Прости, что завалился бухой и конченный. Просто… ну, знаешь… Мне реально больше не к кому пойти.

Уже срать, куда подевалась Монашка.

Сейчас даже гадко вспоминать вкус ее губ, и я снова тянусь к бутылке, чтобы запить неприятное послевкусие.

— Да-да, — продолжаю монолог со своим невидимым собеседником, — я в курсе, что минуту назад собирался завязать. Но я конченный человек, чувак. Не надо было умирать, чтобы земля носила таких вот гандонов.

Я медленно, шатаясь, встаю.

Оставляю бутылку на скамье, надеясь, что «зеленая фея» послужит этой ночью еще кому-нибудь.

На улице колючий холодный ветер, но меня не берет. Только последняя капля разума нашептывает, что лучше не сходить с ума окончательно и не снимать куртку. Если уж подыхать — так пафосно, а не замерзать в снегу как последний алкаш.

Хоть я, по сути, именно он и есть.

Глава 4: Анфиса

Я притрагиваюсь кончиками пальцев к губам, закрываю глаза.

Во рту живо всплывает терпкий вкус алкоголя, от которого у меня задеревенел язык и онемели, кажется, даже зубы. И где-то внизу живота узлом скручивает странное ноющее чувство: мне словно нравится снова и снова возвращаться во вчерашнюю ночь и вспоминать рыжего сумасшедшего Дьявола.

— Нам пора, Анфиса. Хватит делать вид, что тебе все это очень неприятно и обременительно.

Голос матери мгновенно выхолаживает изнутри.

Убивает непотребные мысли.

Напоминает, кто я и для чего предназначена.

Что за глупости были только что в моей голове?!

— Прости, мама, — говорю голосом правильной послушной дочери, которой была всегда, сколько себя помню.

Я с самого детства, с момента, как научилась себя осознавать, слышала, что должна приносить пользу семье. И раз природа не дала мне красоту женщин из семьи Некрасовых, то тогда со мной хотя бы не должно быть хлопот. Если бы Света не сбежала от «предназначения», мне была уготована участь няньки их с Островским будущих детей.

Наверное, мне нужно быть благодарной за такой ее поступок.

Но…

Мать берет меня за плечи и сдавливает до моего окрика.

— Ты будешь женой Островского, Анфиса. Ты понимаешь, что это значит? — Она заглядывает мне в лицо, и я с трудом сдерживаю дрожь. Это ненормально — так трястись от вида собственной матери, но я не знаю, как еще к ней относиться. Любви между нами никогда не было. — Я жду ответ, Анфиса.

— Да, мама, — отвечаю как перед инквизицией. — Я должна быть примерной женой, исполнять все его прихоти и родить наследника.

— И? — не унимается она.

— Не забывать о его детях от предыдущих браков.

— Иииии? — все еще не унимается мать.

Это — самое ужасное.

То, о чем мне противно даже думать, не то, что произнести вслух, а тем более — сделать.

— Анфиса, не заставляй меня… — тихо говорит мать, и я инстинктивно втягиваю голову в плечи.

Обычно после таких слов меня либо на несколько дней запирали в комнате, либо пороли.

Чаще второе.

— Я должна сделать так, чтобы он оставил все свое состояние нашим общим детям. — повторяю сухими губами.

Вот теперь она довольна. И даже почти улыбается, набрасывая мне на лицо длинную и тонкую, как паутинка, вуаль. Расправляет складки, отходит, чтобы оценить общий вид и снова командует:

— Теперь ты готова исполнить свой долг перед семьей. И упаси тебя бог разочаровать меня.

Островский присылает за нами целый «Майбах», украшенный белыми розетками и лентами — немного, но со вкусом.

Сначала — в церковь.

Там пройдет основная церемония — венчание, брачные клятвы и обмен кольцами.

Роспись в ЗАГСе — просто формальность, еще утром я уже подписала все документы, которые привез адвокат моего будущего мужа. То есть, официально, я стала Островской еще несколько часов назад.

За окном — серая и какая-то грязная зима. Точно не вид с открытки.

Но она идеально соответствует моему настроению.

Я снова тянусь пальцами к губам, пользуясь тем, что мать с кем-то говорит по телефону и хотя бы пару минут ей точно не до меня.

Тот поцелуй… Он был гадким, противным и грязным, как и пальцы того парня. Но у меня сводит колени от одного воспоминания о языке между моих губ, о словах, которые словно проникли мне под одежду, под джинсы, под белье…

Нужно остановиться.

Прямо сейчас разрубить веревки и дать мосту рухнуть до того, как я нашла повод сбежать на другую сторону.

У этих чувств есть логическое объяснение, и оно лежит прямо на поверхности.

Я не хочу становиться женой человека, чьи дети почти одного со мной возраста.

Я не хочу отдавать свою девственность мужчине, которого не люблю.