Предатели - [3]

Плевать, что он громко смеется, когда крещусь и по широкой дуге обхожу его, чтобы подойти к алтарю.

Это просто пьяный мальчишка.

А у меня просто нервы, страх и полное непонимание, что теперь будет с моей жизнью.

— Я бы тебя трахнул, — слышу в спину. — Где сама бы захотела. Хоть ты и страшненкая, и старовата.

Вот урод.

Прости меня, господи, за недостойные мысли.

Люди не становятся такими без причины.

Что-то ломает в них человечность, превращает в существ, которым плевать на всех, у которых за душой только черная пустота.

Я присаживаюсь на скамью, скрещиваю пальцы в замок.

«Спасибо, Всевышний, что в моей жизни по крайней мере нет вот таких черных дыр…»

Глава 3: Рэйн

«Я всегда начинаю самоуверенно, но забиваю хуй и тону у самого берега»

© Oxxxymiron miXXXtape II: Долгий путь домой, Песенка Гремлина

Уже неделю я официально в говно.

Забиваю на учебу.

Забиваю на друзей.

Забиваю на сисястую принцессу Анжелу и на татуировщицу Машеньку.

И бухаю беспробудно.

Тону в абсенте и крепких сигаретах. Сокращаю свою никчемную жизнь максимально быстро и прицельно.

В ней все равно нет смысла, потому что мне не нужно было появляться на свет.

Я в некоторой степени фаталист, и верю, что если судьба намеренно и прицельно хочет от кого-то избавиться — мешать ей нельзя.

Отец не хотел, чтобы я появился на свет. Притащил мою несчастную безродную мать в больницу, но даже за большие деньги ей отказались делать аборт, потому что на тот момент, когда стало известно о моем существовании, я уже вымахал здоровенной неоперабельной опухолью у нее в животе.

Потом я родился на два месяца раньше срока.

И каким-то образом смог самостоятельно сделать первый вдох.

И опять выжил.

В три с половиной я вывалился из окна, поломал руку и ногу, но мой череп и позвоночник остались целыми.

В десять я связался с какими-то гопниками и попал в перестрелку. Доктор сказал, что три пули «не вынесет» даже здоровый мужик, а не то, что доходяга вроде меня. А потом ходил и охал, рассказывая всем, что сотворил чудо и вытащил меня с того света.

В шестнадцать я заболел ветрянкой, и эта детская болячка чуть меня не прикончила.

Но снова мимо.

Так что сегодня я приперся прямо к Нему. Хрен знает зачем, второй раз в жизни переступил порог церкви, в которой когда-то стоял простой деревянный гроб с телом моей матери.

Я даже не знаю, над чем этот ублюдок — мой отец — развеял ее прах.

Мне негде положить цветы и рассказать, что после ее смерти жизнь превратилась в вонючее дерьмо.

Страшненькая Монашка садится на скамью, расправляет плечи, складывает длинные тонкие пальцы. Она профи, сразу видно. Из тех, кто бежит к пастырю, чтобы покаяться за каждую съеденную калорию. Но каждую ночь, как нимфоманка, мастурбирует под одеялом, представляя себя звездой какой-нибудь грязной групповухи.

Она поворачивает голову в мою сторону, смотрит со строгим осуждением. Мое присутствие явно нанесло тяжкие телесные ее попыткам покаяться.

А ведь я собирался свалить к сраной матери.

Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, топаю в ее сторону и сажусь рядом, нарочно двигаясь так, чтобы Монашке приходилось пятиться своей тощей задницей.

Зажимаю ее в угол.

Она только открывает рот, но не может проронить ни звука.

Все эти телки такие странные, хоть молодые, хоть за тридцать: по статистике каждая вторая мечтает быть жестко оттраханой незнакомцем, а когда мужик намекает, что не прочь устроить такое рандеву — сразу корчат целок.

— Монашка, лучше заткнись, — почти искренне советую я.

Присасываюсь к бутылке тяжелым жадным глотком.

Хватаю Монашку за горло.

Больно ей? Наверное. Да и хуй с ним.

Прижимаюсь губами к ее рту, тонкой струйкой сцеживаю в горло полынный яд.

Вталкиваю язык внутрь ее рта, слизываю крепкий алкоголь и чуть сильнее надавливаю большим пальцем на гортань, чтобы Монашка не сопротивлялась, а дышала тем, что может — моим дыханием.

Она мычит.

Сопротивляется.

Сначала лупит ладонями по груди, а потом яростно вонзает в нее короткие ногти.

Сука, прямо в рану.

В отместку кусаю ее за нижнюю губу. В последний момент не даю себе сжать челюсти слишком сильно, потому что губы — это, пожалуй, единственное красивое, что есть на этом бледном невыразительном лице. За такие губы телки продают души всяким херам, которые умеют управляться со скальпелем.

— Ты псих! — Монашка замахивается, чтобы врезать мне по роже, но я перехватываю ее руку.

Кончика пальцев — в моей крови.

Сую их в рот, сосу, как чертов вампир. Прикусываю первые фаланги.

Монашка иступлено дрожит.

— Вот так, святоша, — скалюсь почти по-волчьи, — Дьявол и порочит чистые души.

У нее необычные глаза.

Может все дело в тусклом освещении, а может потому что я бухой и «зеленая фея»[1] уже устроила шалтай-болтай из моих мозгов, но готов поклясться, что они у нее светло-сиреневые, почти, почти розовые, как у героинь компьютерных игр и сериалов про инопланетян.

Я даже наклоняюсь ближе, чтобы проверить, но в этот момент Монашка приходит в себя, резко вырывает запястье из моей ладони и со всего размаху бьет меня по лицу.

Если бы я был хоть немного трезвее — я бы не дал какой-то левой сучке, корчащей из себя целку, лупить меня ни за что. Но я в хлам. Так что пощечина даже «в кассу»: когда в ушах перестает звенеть, приходит очередь легкого просветления. Туман рассеивается, и я до меня доходит, что бухать и курить в доме господнем, наверное, лучше не стоит.