Преданное сердце - [127]

— Папа, — обращалась ко мне Эсель, — неужели нам снова торчать все Рождество в Нашвилле? Тут же никого не будет, все едут в горы или на Багамы.

— Да-да, Эсель, — отвечал я, — но, к сожалению, большего мы не можем себе позволить. Подожди немного.

— Вот так всегда: "подожди, подожди"! Мне уже скоро в колледж поступать, а я еще ничего не видела в жизни.

— Боюсь, я не в силах тебе помочь.

Наша вторая дочь, Элизабет, так потрясающе копировала свою мать, что вполне могла бы выступать с этим номером на эстраде. Все слова, все жесты были у нее от Сары Луизы. По телефону их вообще невозможно было отличить, а когда они разговаривали в соседней комнате, я лишь с большим трудом догадывался, кто есть кто. Как ни странно, сама Элизабет не понимала, почему она себя так ведет. Если бы ее спросили, откуда у нее такие фразы, как "Он невыразимо хорош" или "Божественная женщина", да еще сопровождаемые легким взмахом руки, она бы ни за что не ответила, хотя пятью минутами раньше эти же самые слова произнесла Сара Луиза. Та слава, которой так жаждала ее старшая сестра, целиком досталась Элизабет, и она купалась в ее лучах. Женские молодежные общества буквально осаждали ее, пытаясь заманить к себе; в конце концов Элизабет остановила свой выбор на самом престижном из них, "Альфа пси". Каждый вечер ей звонили раз по десять, а в выходные дни к нам толпами валили какие-то юноши, желавшие щегольнуть новой машиной или хотя и не окрепшим, но все-таки баском. В школьном ежегоднике фотографии Элизабет красовались чуть ли не на каждой странице. Каким только клубам она ни принадлежала, куда ее только ни избирали! Что касается Сары Луизы, то она, с одной стороны, гордилась Элизабет, с другой — ощущала некоторую досаду: ведь она много лет пребывала в уверенности, что подобной ей девушки Нашвилл никогда не знал, а теперь вдруг объявился кто-то, готовый ее затмить, и не просто кто-то, а собственная дочь.

Желать, чтобы Элизабет уделяла много времени мне, было бы, конечно, наивно. К бедности моей она относилась точно так же, как относилась бы к любому другому несчастью в жизни, то есть не обращала на нее никакого внимания. При этом, разумеется, она не обращала внимания и на меня. Первой она заговаривала со мной не чаще одного-двух раз в неделю. Когда это все-таки случалось, ее фразы, как правило, начинались со слов "О, папа", так что со временем я начал чувствовать себя неким ирландцем с диковатой фамилией О'Папа. "О, папа, — обращалась ко мне Элизабет, — разве я тебе не говорила, что мне нужен сегодня «бьюик»; или: "О, папа, разве ты не знаешь, что я еду с Морганами в Монтигл?" Я был уверен, что когда-нибудь она придет и тем же самым тоном скажет: "О, папа, через неделю я выхожу замуж".

И у нашей младшей дочери, Мэри Кэтрин, нашлось свое, особое отношение к моей бедности: она не просто соглашалась в ней жить, она упивалась такой жизнью. Возможно, если бы я был богат как Крез, она вела бы себя точно так же, но мне в это не очень-то верится. Видимо, она считала, что раз ее отец зарабатывает меньше всех, то нечего и выпендриваться: нищие так нищие. Себе она выбрала роль этакого пропащего ребенка и, надо сказать, играла ее блестяще: за три года ее исключили из трех частных школ: "Энсворт скул", "Хардинг экэдеми" и "Харпет холл". Мы как раз подыскивали ей новую частную школу, когда Мэри Кэтрин вдруг предложила нам отправить ее учиться в бесплатную школу «Хиллсборо» и тем самым сэкономить деньги. Мы так и поступили — ей назло, — а она назло нам решила не сдавать своих позиций. Отметки у нее по-прежнему были хуже некуда, и она вечно попадала в неприятные истории, но в «Хиллсборо» все это считалось нормальным: там для того, чтобы тебя выгнали, нужно было бы, по меньшей мере, совершить какое-нибудь уголовное преступление. После занятий, вооружившись поддельными удостоверениями личности, она с компанией отправлялась в кафе "Эллстон плейс", где собирались люди богемы и шоу-бизнеса. Когда Мэри Кэтрин не сидела за кружкой пива с рокерами, она шаталась по магазинам пластинок, букинистическим магазинам и лавкам, где втридорога торговали разными обносками. У нее была целая коллекция каких-то немыслимых платьев, Бог знает когда вышедших из моды, которые она надевала, когда играла на своем пятиструнном банджо.

"Видите, — казалось, говорила она людям, с недоумением взиравшим на нее, — я и одеваюсь по-плебейски, и пою по-плебейски. Как и мои сестры, я выросла в нищете, но они много о себе воображают, а я нет. Вот я вся перед вами — Мэри Кэтрин, замухрышка из простонародья. Послушайте-ка, какую чудную песенку я вам сейчас сыграю".

Банджо Мэри Кэтрин не только не бросила, как обычно бросала все остальное, но даже выучилась играть настолько хорошо, что стала этим подрабатывать. Чем чаще ее приглашали выступать, тем реже мы ее видели. Сначала мне не особенно нравилось, что Мэри Кэтрин ничего не рассказывает нам об этих своих делах, а потом я решил, что, может, оно и к лучшему. Если я сам выпивал, баловался наркотиками и спал с женщинами, то она тоже имеет право выпивать, баловаться наркотиками и спать с мужчинами, но слушать про это у меня не было никакого желания.