Праздношатание - [11]

Я произвольно цитирую стихи из 11 главы Библии в переводе Короля Джеймса.

3 Всякий скот, у которого раздвоены копыта и на копытах глубокий разрез, и который жует жвачку, ешьте;

4 Только сих не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта: верблюда, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас;

7 И свиньи, потому что хотя копыта у нее раздвоены и на копытах разрез глубокий, но она не жует жвачки, нечиста она для вас;

21 Из всех пресмыкающихся, крылатых, ходящих на четырех ногах, тех только ешьте, у которых есть голени выше ног, чтобы скакать ими по земле;

22 И сих ешьте из них: саранчу с ее породою, лысую саранчу с ее породою, жука с его породою и кузнечика с его породою.

29 Вот что нечисто для вас из животных, пресмыкающихся по земле: ласка, мышь, черепаха с ее породою,

31 Сии нечисты для вас из всех пресмыкающихся

Эта классификация кажется, по меньшей мере, эксцентричной. И что бы там не делала ласка, она не пресмыкается.

Книга Дуглас о неопределенности и о категориях. Она говорит, что евреи, брошенные на произвол судьбы в пустыне, заботились о том, чтобы через церемонию еды обезопасить свои отношения с Богом. Законы рациона должны были быть четкими и ясными, и это могло быть осуществлено только путем проведения жестких границ. Чтобы выделить категорию, надо было исключить все, вызывающее сомнение. «Когда что–либо классифицируется, как аномальное, выявляются общие черты группы, к которой это что–то не принадлежит.» Израильтяне находили чистоту в нерушимости категорий.

Итак, косточка от маслины на краю тарелки может быть заявлена аномальной. Она уже больше не еда; у нее нет формального права на существование. (Хотя, если она положена на блюдо, специально заготовленное для таких вещей, она принимает определенную идентичность: становится полуофициальным «мусором»). Категория «еды» удовлетворительно переопределена, заострена, выделена.

И, значит, найдя косточку от маслины на левом краю своей тарелки, мысленно обратившись к «Левиту», я обязан кричать: «Нечиста! Нечиста!»

Смертность

Я написал этот фрагмент, наверное, пять лет назад. Когда я вспоминаю, что моему старшему сыну уже около сорока, ощущение смертности пронзает меня. Даже перечитывая это предложение, я ощущаю небольшой внутренний крен. На мгновение меня охватывает паника.

Отчего все это? Бог знает, это не страх за Джона или за других моих детей. Им суждено прожить собственную жизнь, умереть собственной смертью. Но это и не страх за себя. Я не слишком озабочен своей смертью, по крайней мере, насколько я могу ее осознать. Я надеюсь, она не будет чересчур болезненной, но смерть, сама по себе, кажется мне, в худшем случае, неоспоримым фактом. Ну, не рядовым фактом… Или я заблуждаюсь?

Это не от отсутствия воображения: я привык думать о собственной смерти с юности. Я пытался визуально представить небытие. Я ложился на спину, расслаблял все мускулы один за другим, пока не чувствовал себя совершенно расслабившимся, потом задерживал дыхание и пытался вообразить, как я лежу мертвый под небом прерий. Полноту картины, увы, нарушало сердце: оно не желало иметь ничего общего со всей этой потворствующей моей глупости ерундой. Оно продолжало колотиться, и слишком сильно для воображаемого ощущения состояния, которое, по определению, не допускает никаких ощущений.

В те времена я был под сильным впечатлением от эссе Майкла Дрейтона «О смерти». Устрашающего memento mori, типичного для того времени. «Смерть производит в человеке могущественное изменение, видимое живущим. От свежести юности, пухлых щек и блестящих глаз детства, от энергичности и упругих движений двадцати пяти лет — к ввалившимся щекам и смертельной бледности, к отвратительному зрелищу тела на похоронах на третий день после смерти — это расстояние так велико и так странно». Действительно, странно. Это зловещий текст, но он не пугает. Сегодня я пытаюсь прояснить мои мысли так, чтобы действительно постичь, пусть даже на мгновение, реальность того, что однажды другие будут в мире, а я нет. Конечно, так оно и будет, но суть этого ускользает от меня. Со всей моей энергией я пытаюсь вообразить скобки вокруг моего собственного существования, но, так и не обретя эмоциональной формы, мое представление об этом разрушается голым фактом. То, что было когда–то таким восхитительным, в одночасье превращается в экспонат на полке, с которого раз в неделю стирают пыль, в голый череп в руке. Раздумья о смерти не простираются глубже поверхностного, ритуального уровня, типа произнесения молитвы «Отче наш», В этом, я подозреваю, фундаментальная ограниченность нашего сознания.

Персонаж Дот в романе Роуз Макалей «Башни Требизонда» так представляет свою собственную кончину: «И когда все годы пройдут, останется зиять лишь отвратительная и непредсказуемая темная пустота смерти, и в эту пустоту я, наконец, стремглав упаду, и буду падать все ниже и ниже, и перспектива этого падения, этого отрыва от всех корней, разделяющего тело и дух, этот уход в пустоту и неизвестность погружает меня в смертельный страх и смертельную печаль». Интересно, испытывала ли этот ужас сама мисс Макалей?