Праздношатание - [12]

Я не могу до конца ощутить в себе этот страх. Почему тогда этот комок в горле, когда я вижу своих детей взрослыми? Может, потому, что в жизни других людей мы видим ее трагическую завершенность, в то время как мы сами всегда пребываем в процессе, всегда сконцентрированы на настоящем моменте, наше прошлое отматывается прочь, как дорога в зеркале заднего вида, а наше будущее — вечный экспромт? Уходит ли кто–нибудь в эту тихую ночь кротко и спокойно? Некоторые уходят, если и не спокойно, то по собственному желанию. Например, камикадзе. Те, которые хотят умереть, чтобы другие жили. Слова Латимера, произнесенные им перед смертью, незабываемы: «Мы сегодня разожжем в Англии такой костер, который никогда не погаснет!» Эти слова вызывают во мне трепет и озноб. Я не могу вообразить такую отвагу — перед лицом смерти я бы немедленно от всего отрекся. Поэтому я не могу приписать храбрости и свое покладистое, и, конечно, поверхностное равнодушие к перспективе смерти.

Интересно, испытываю ли я его от невозможности осознать? Может, я пребываю в модном сейчас состоянии отрицания? Я старею. Я ощущаю себя так, будто я стою на мостике корабля. Приборы никогда не были более точны и надраены, моя форма тщательно выглажена. Я вижу в небе звезды. Но в корабле течь. Налицо тот факт, что он потихоньку тонет у меня под ногами. В лучшие моменты я с беззаботным взмахом руки посылаю все это к дьяволу, заявляя, что все равно буду продолжать плыть черт меня знает куда! Вызывающие слова! Буду ли я также жизнерадостен, скажем, через двадцать лет, когда воды будет уже по локти?

Чувство и чувственность

Почему такая неотвязная мысль о сексе? О, это замечательная вещь; я не собираюсь ее недооценивать. Нет ничего, что было бы также великолепно, как сводящий с ума оргазм, в собственной ли спальне или стоя в каноэ. Когда он случается, он, конечно, чрезвычайно важен.

Но в остальное время он имеет мало общего с жизнью. Почему же тогда он кажется таким важным? Почему люди о нем говорят, пишут о нем книги и анализируют его, вступают в дискуссионные группы в интернете, набирают номера других людей в Бирмингеме или в Капускасинге, чтобы поделиться впечатлениями, лазают по каталогам, изучая половые органы, и беспокоятся по поводу собственных «эксплуатационных качеств»? Это как при тупой зубной боли: язык не может оставить зуб в покое.

И одних разговоров недостаточно; люди хотят писать об этом. В интернете сотни «эротических» излияний, написанных наивными литераторами–любителями, уверенными, что слово может вызвать и сам предмет. Как примерные дети современного технического мира, они мыслят терминами, обозначающими объекты и процессы. Им никогда не приходит в голову, что эротизм живет в воображении, что простые описания мертвы. Они клинически прилепляют прилагательные или наречия к частям тела и к техническим способам, которыми эти части могут быть подогнаны к частям других тел. Банальность результата поразительна. Когда я прочитал в рассказе, что женщина «хлюпала соками любви», я бросил чтение. Таких писаний сотни, и я делаю вывод из нескольких прочитанных, что они все одинаковы.

А как тогда насчет Батая и де Сада, считающихся умными и опытными писателями? Вряд ли у них получается намного лучше. На страницах их книг мне слышится своего рода отчаяние: опыт не подлежит описанию. В знаменитом рассказе Батая женщине достается глаз только что погибшего тореро. Она засовывает его в вагину. Это, конечно, яркий образ, но вряд ли его можно считать эротическим.

Трудность в том, что оргазм, при котором стрелка зашкаливает, не может быть описан. Это не из–за интенсивности; когда ешь манго, стрелка едва вздрагивает, однако, это ощущение тоже нельзя описать. Кажется, что сама природа чувственного опыта не поддается уму. Строго говоря, чувственный опыт нельзя даже запомнить. Я помню великолепную спелую грушу, сорванную с дерева, склонившегося над дорогой, во время велосипедной поездки пятьдесят лет назад, но все, что я, на самом деле, помню, это, что я съел ее и подумал, какая она вкусная. Опыт сам по себе занимает определенное место в памяти (в технической терминологии «метка–заполнитель»), но у него нет размеров, нет, так сказать, объема. Груша и оргазм так же далеки от нашего представления, как и Бог. Суть опыта может ссылаться на другие ощущения, даже сравниваться с ними, но ее нельзя коснуться.

Из этого интереса к сексу, как к теме самой по себе, следует, наверное, один положительный результат: люди теперь не стесняются пользоваться старыми и простыми англосаксонскими словами для определения частей тела вместо того странного языка, который нам навязывают врачи. Когда я вхожу в кабинет врача, мой член съеживается в жалкий маленький «пенис». Да, честные старые слова возвращаются в последние двадцать пять лет и в речь, и на печатную страницу, и я считаю, что это хорошо, потому что эти краткие грубые слова соединяют нас, не важно, насколько крепко, с англосаксонскими корнями нашего языка.

Немного людей сегодня, кроме лингвистов и прочих ученых, кажется, вообще знают, что английский — это смесь двух источников: латыни в форме французского языка, привезенного в Англию во время нормандского вторжения, и того, что мы называем англосаксонским, или древнеанглийским языком, который мы унаследовали от Северной Европы.