Праздники, звери и прочие несуразности - [27]

Мы сыграли еще и еще, полковник все больше заводился, но в какой-то момент я глянул на часы и с ужасом увидел, что уже час ночи. Мы остановились посреди сражения, а на следующий вечер я снова туда пришел, и мы доиграли. В дальнейшем я навещал полковника два-три раза в неделю, и мы с ним рубились в этой длинной комнате, от чего он получал колоссальное удовольствие — почти такое же, как я.

Вскоре мать объявила, что она наконец нашла загородный дом и теперь мы можем уехать из Лондона. Какое горькое разочарование! Это означало, что я потеряю работу и моих друзей — мистера Беллоу и полковника Анструтера. Мистер Ромильи был безутешен.

— Я никогда не найду вам замену, — сокрушался он. — Никогда.

— Наверняка кто-то найдется, — пытался я его утешить.

— Кто еще способен, как вы, украшать клетки и аквариумы? Не знаю, как я без вас справлюсь.

Когда пришло время прощаться, он со слезами на глазах протянул мне кожаный бумажник. Внутри золотом рельефным тиснением было выведено: «Джеральду Дарреллу от его коллег». Это меня немного озадачило, поскольку у меня был всего один коллега, но, видимо, в его представлении так лучше звучало. Я от всей души его поблагодарил, а затем отправился на Поттс-лейн к мистеру Беллоу.

— Жаль, что вы уезжаете, мой мальчик, — сказал он. — Очень жаль. Вот… это вам на прощание… маленький подарок.

Он вложил мне в руки маленькую клетку: в ней сидела птица, которая больше всего притягивала меня в его коллекции, — красный кардинал. Я был потрясен.

— Вы уверены, что хотите мне ее отдать? — спросил я.

— Конечно, мой мальчик. Конечно.

— А сейчас для этого подходящий сезон? — уточнил я.

Мистер Беллоу расхохотался:

— Самый подходящий. Не сомневайтесь.

Этим же вечером я отправился последний раз сыграть с полковником. Когда мы закончили — я дал ему себя обыграть, — он повел меня вниз.

— Мне вас будет не хватать, дружище. Очень не хватать. Вы давайте о себе знать, договорились? Давайте о себе знать. У меня есть… м-м… для вас сувенир.

Он подал мне изящную серебряную сигаретницу, на которой было выгравировано: «С любовью от Марджери». Меня это озадачило.

— Не обращайте внимания, — сказал он. — Если захотите, можете эту надпись убрать. Это подарок от женщины… которую я однажды знал. Я подумал, что эта вещица вам понравится. Так сказать, memento[12].

— Вы очень, очень добры.

— Пустяки, пустяки. — Он прочистил нос, протер свой монокль и протянул мне руку. — Удачи вам, мой мальчик. Надеюсь, мы еще когда-нибудь увидимся.

Но мы больше не увиделись. Вскоре он умер.

4 К вопросу о продвижении по службе

Мамфе, не самое полезное для здоровья место, расположено на мысе, окруженном густым тропическим лесом, а под ним петляет полноводная бурая река. Большую часть года здесь жарко и влажно, как в турецкой бане, и эта монотонность нарушается только в сезон дождей, когда становится еще жарче и влажнее.

В тот момент население города составляли пять белых мужчин, одна белая женщина и около десяти тысяч голосистых африканцев. В минуту умственного затмения я выбрал это место для экспедиционной базы и жил в большой палатке с разной живностью на берегу бурой реки, кишевшей гиппопотамами. По ходу своей работы я, конечно, познакомился с белыми людьми. Африканцев я привлекал в качестве охотников, гидов и носильщиков, ибо стоило тебе углубиться в тропический лес, как ты попадал во времена Стэнли и Ливингстона, и нужны были крепкие парни, чтобы нести на головах весь твой скарб.

На поиски диких животных уходит весь день, и у тебя не остается времени на светскую жизнь, но, как ни странно, именно здесь мне представилась возможность оказать помощь министерству по делам колоний.

Как-то утром я поил молоком пятерых новорожденных бельчат, не проявлявших ни каких-либо признаков интеллекта, ни малейшего интереса к жизни. Тогда еще не было детских бутылочек с соской для кормления таких крох, поэтому приходилось смачивать молоком накрученную на спички ватку и давать ее сосать. Это была долгая и очень нервная процедура: с молоком нельзя было переборщить, иначе бельчонок задохнулся бы, а спичку следовало вкладывать в рот боком, дабы он не мог схватить ватку зубами и проглотить, что привело бы к смерти от запора кишок.

В десять утра уже стояла такая жара, что мне приходилось вытирать руки полотенцем, а то еще залью бельчонка по́том, что чревато простудой. Я и так был не в лучшем настроении, пытаясь подкормить своих протеже, которые были совершенно пассивны, а тут еще неожиданно материализовался мой помощник Санта и стоял, словно воды в рот набрал, как это делают африканцы, что не может не раздражать.

— Сэр, — наконец выдавил он.

— Что такое? — с досадой спросил я, тщетно пытаясь засунуть спичку с намоченной ваткой в рот бельчонку.

— ОО идет.

— Окружной офицер? — удивился я. — Что ему здесь нужно?

— Не говорить, сэр, — последовал бесстрастный ответ. — Я открываю пиво?

— Пожалуй.

Когда на вершине холма показался Мартин Бюглер, окружной офицер, я убрал бельчат обратно в коробку с сухими банановыми листьями и вышел из палатки ему навстречу.

Мартин был высокий нескладный молодой человек с почти круглыми черными глазами, обвислыми черными волосами, курносый, с широкой заискивающей улыбкой. Из-за своих длинных рук и ног, а также привычки подкреплять сказанное бешеной жестикуляцией, он был потенциально травмоопасен. Но как окружной офицер он был хорош, любил свою работу и, что важнее, любил африканцев, и они отвечали ему тем же.