Это — третья из моих книг о пребывании нашей семьи на острове Корфу перед второй мировой войной. Кому-нибудь покажется странным, что я все еще нахожу что писать об этой поре в моей жизни, но тут следует подчеркнуть, что в то время — особенно на греческую мерку — мы были неплохо обеспечены, никто из нас не работал в обычном смысле этого слова, а потому большую часть времени мы развлекались. За пять лет такого образа жизни можно накопить немало впечатлений.
Когда пишешь серию книг с одними или в основном с одними и теми же лицами, проблема заключается в том, чтобы не докучать читателям предыдущих книг бесконечными описаниями этих лиц. В то же время не следует тщеславно полагать, что все прочли предыдущие книги; вполне может статься, что читатель впервые знакомится с вашими творениями. Очень трудно найти такой путь, чтобы не вызывать раздражение старого читателя и не нагружать сверх меры нового. Надеюсь, мне это удалось.
В первой книге трилогии — «Моя семья и другие звери» — есть слова, которые, как мне кажется, лучше всего выражают суть моего замысла. Я старался дать здесь точные портреты своих родных, ничего не приукрашивая, и они проходят по страницам книги такими, как я их видел. Но для объяснения самого смешного в их поведении должен сразу сказать, что в те времена, когда мы жили на Корфу, все были еще очень молоды: Ларри, самому старшему, исполнилось двадцать три года, Лесли — девятнадцать. Марго — восемнадцать, а мне, самому маленькому, было всего десять лет. О мамином возрасте никто из нас тогда не имел точного представления по той простой причине, что она никогда не вспоминала о днях своего рождения. Могу только сказать, что мама была достаточно взрослой, чтобы иметь четырех детей. По ее настоянию я поясняю также, что она была вдовой, а то ведь, как проницательно заметила мама, люди всякое могут подумать.
Чтобы все события, наблюдения и радости за эти пять лет жизни могли втиснуться в произведение, не превышающее по объему «Британскую энциклопедию», мне пришлось все перекраивать, складывать, подрезать, так что в конце концов от истинной продолжительности событий почти ничего не осталось.
Я написал также, что отбросил многие происшествия и лиц, о которых мне хотелось рассказать; в этой книге я пытаюсь исправить упущение. Надеюсь, она доставит читателям столько же удовольствия, сколько, судя по всему, доставили ее предшественницы: «Моя семья и другие звери» и «Птицы, звери и родственники». Я вижу в ней отображение очень важного отрезка моей жизни, а также того, чего, к сожалению, явно лишены многие нынешние дети — по-настоящему счастливого и лучезарного детства.
На этом ужасном турке тотчас был поставлен крест.
Карлайл
Лето выдалось на редкость щедрое. Казалось, солнце извлекло из почвы особенно богатые дары: никогда еще не видели мы такого обилия цветов и плодов, никогда еще море не было таким теплым и не водилось в нем столько рыбы, никогда еще птицы в таком количестве не высиживали птенцов, никогда еще над полями не порхало такое множество бабочек и прочих насекомых. Большущие тяжелые арбузы с рассыпчатой и прохладной, будто розовый снег, мякотью напрашивались на сравнение с ботаническими бомбами, каждая из которых могла бы уничтожить целый город; на деревьях, полные сладкого сока, висели огромные бархатистые груши, оранжевые и розовые, как осенняя луна; зеленые и черные плоды инжира лопались от напора изнутри, и к розовым трещинкам лепились золотисто-зеленые бронзовки, опьяненные неистощимым щедрым угощением. Деревья стонали под тяжестью вишен, отчего сады выглядели так, словно в них убили исполинского дракона и алые и бордовые капли крови окропили листву. Початки кукурузы были длиной с руку; укусишь канареечно-желтую мозаику зерен, и рот наполняется белым молозивом. Копя запасы к осени, на деревьях набухали нефритово-зеленые плоды миндаля и грецкого ореха; среди листьев, яркие и лоснящиеся, будто птичьи яйца, гирляндами висели гладкие оливки.
Естественно, что при таком кипении жизни на острове моя коллекторская активность удвоилась. Помимо обычных еженедельных вылазок в обществе Теодора теперь я совершал куда более смелые и продолжительные экспедиции, так как обзавелся осликом. Сие четвероногое, по имени Салли, я получил в подарок на день рождения; при всем своем упрямстве, Салли была бесценным компаньоном, когда предстояло покрывать большие расстояния и нести различное снаряжение. Притом упрямство возмещалось одним великим достоинством: подобно всем ослам, Салли обладала безграничным терпением. Пока я наблюдал того или иного представителя животного мира, она безмятежно созерцала пространство или же погружалась в присущую ослам дремоту, это напоминающее транс блаженное состояние, когда ослы стоят с полузакрытыми глазами, как будто грезя о некой нирване, и до них не доходят ни оклики, ни угрозы, ни даже удары палкой. Собаки, подождав немного, начинали зевать, вздыхать, чесаться и множеством прочих знаков давали понять, что, на их взгляд, мы уделили достаточно внимания очередному пауку или иной твари, пора двигаться дальше. Когда же Салли предавалась дремоте, все говорило за то, что она, если понадобится, способна простоять так не один день.
