Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942 - [9]

Гитлер выступал, главным образом, по радио, а мой отец редко пользовался этим новым источником информации: это была жуткая машина, состоявшая из соединенных длинным проводом приемника и громкоговорителя, которую, по необходимости, переносили из одной комнаты в другую. Она принимала всего два рода передач: оперы Вагнера и информационные выпуски, транслировавшиеся Deutschlandsender de Königswusterhausen из окрестностей Берлина. Из этого приемника до нас время от времени доносился хриплый, горячий, обжигающий голос партийного лидера, о котором говорили все больше и больше.

Мои родители инстинктивно ненавидели голос, манеру говорить, демагогию этого человека, но они не остались равнодушными к некоторым его аргументам. Отец внимательно слушал его, никогда не пропуская выступлений. Впрочем, он не пропускал выступлений любых политиков.

В Германии царил страшный сумбур. Веймарская республика отчаянно отбивалась от врагов, которых у нее по-прежнему было много: крайние левые и крайние правые партии, безработица, обесценивание марки, влиятельные финансово-промышленные круги. Те потеряли всякое доверие к парламентской демократии и все больше склонялись к идее реставрации правого правительства, сильного и авторитарного, действующего в их интересах. Выборы следовали одни за другими с такой быстротой, что не успевали со стен снять агитационные плакаты, как страну сотрясала новая выборная кампания.

Я отлично помню это время выборов, которые меня очень забавляли. После воскресной мессы родители всегда водили нас, меня и сестру, на избирательный участок. Земля, улицы, стены были покрыты плакатами, огромными портретами Гинденбурга, Гитлера, всемогущего лидера коммунистов Тельмана, двух социалистических вождей Северинга и Брауна, очень примирительно настроенных глав партии Центра – Кааса и Брюнинга. Мирный городок Виттлих с его 8 тысячами жителей никогда еще не видал такого лихорадочного возбуждения, но политические страсти в нем не разыгрывались. Население состояло из крестьян, мелких ремесленников и торговцев, среди которых практически не было коммунистов. Велико было влияние духовенства, и многие голосовали за Центрум, партию католического центра. Но голосовали также за Немецкую национальную народную партию, провозглашавшую верность родине, рейху, традициям предков и порядку. Это была партия Гинденбурга, партия приличных благоразумных людей, партия бывших офицеров и помещиков.

На выходе мы, не удержавшись, спрашивали родителей, за кого они проголосовали. Отец не отвечал. Мать, с легким колебанием, говорила: «Ну, конечно, за Национальную народную партию!» Это было очевидно.

Однажды, прослушав по радио очередное выступление Гитлера, отец сказал матери: «Он очень ловко разбил все доводы союзников». Эта фраза осталась у меня в памяти. Не какой-то своей особой глубокомысленностью, а тем, что прекрасно объясняет интерес к Гитлеру со стороны умеренных и благомыслящих людей, таких как мои родители. Гитлер всегда строил свою пропаганду на нескольких сильных и простых мыслях.

Германия несправедливо осуждена нести ответственность за развязывание войны. Версальский договор неприемлем (Гитлер квалифицировал его как Schand-Diktat, позорный диктат – решительно, слово «позор» сыграло важную роль в политической жизни немцев!), должен быть денонсирован и объявлен потерявшим силу; союзники воспользовались им, чтобы держать Германию в вечном рабстве. Германия имеет такие же права, как и все прочие государства. Она должна восстановить свое достоинство. Она должна иметь армию, как все ее соседи. Она никогда не должна стать жертвой большевизма. Доверьтесь мне, заключал Гитлер, и я подниму нашу страну из грязи!

Мои родители, конечно, не готовы были оказать австрийскому ефрейтору то доверие, о котором он просил. Они продолжали опасаться этого агитатора с его резкими и упрощенными суждениями, лишенного какой бы то ни было культуры, болтуна и мифомана, этого вынырнувшего из ниоткуда странного, разговаривающего с сильным австрийским акцентом человека, способного поднимать бури.

Однако было в его идеях и то, чего мой отец не отвергал. Гитлер, как и он, был непоколебимо убежден в том, что Версальский договор – недопустимое насилие над Германией, и требовал возрождения военной мощи страны в рамках европейской конвенции по вооружению.

Отец, конечно, не был тем, кого называют милитаристом. Несмотря на карьеру кадрового военного, он всегда считал своим истинным призванием дипломатию. Он вел интенсивную переписку с послами и военными атташе, которых в прошлом знал по Вене. Его военная деятельность ограничилась поддержкой вступления сына бедных крестьян, живших неподалеку от нас, на вакантное место в рейхсвере – маленькой (100 тысяч человек) профессиональной армии, которую союзники позволили немцам иметь.

Время от времени нас в Блюменшейдте навещал его старый товарищ по славному Потсдамскому гвардейскому гусарскому полку, где отец начинал военную службу. В конце трапезы отец торжественно поднимался из-за стола, брал большой серебряный бокал в форме гусарского кивера, величественно стоявший посреди стола, наполнял его шампанским, поднимал в направлении однополчанина и выпивал «за здоровье его величества кайзера и полка». Однополчанин затем повторял его жест. Бокал был огромным, чтобы выпить его, требовалось иметь хорошее дыхание. Мы всегда очень веселились, когда старому князю фон Штольберг-Вернигероде, бывшему гусарскому полковнику, не удавалось осушить его залпом.