Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942 - [47]

Я кивнул. Я воевал только против русских, да и то опыт мой датировался 1942 годом! Прошло уже два года, а на войне год идет по меньшей мере за два.

Итак, я остался при Варрене в ожидании, пока американская пуля найдет мне место. Мы играли в шахматы, курили последние американские сигареты и слушали «Радио Кале», транслировавшее превосходный джаз, а между свингами передавало последние берлинские новости. Мы устали и были разочарованы. Мы, а вместе с нами три миллиона немецких солдат, знали, что воюем за проигранное дело. Героическая смерть, гибель за родину стала глупостью, которой следовало избежать, но при этом продолжая исполнять свой долг. Сложный компромисс, неосуществимое дело.

Следующим местом нашего назначения стала нидерландская граница в нижнем течении Рейна. Англичане со страшной силой наступали на Рур. Наша дивизия стала «пожарной командой»: нас перебрасывали туда, где было особенно жарко. Мы двигались по ночам, с выключенными фарами, на ощупь, ориентируясь по выхлопам из трубы едущего впереди танка. Кошмарные ночи под «вспышками» английских самолетов-разведчиков, фотографировавших наше движение через мертвые города: Бонн, Кёльн, Рур, Везель. В течение шести дней нам удавалось сдерживать продвижение англичан. От обстрелов артиллерией его британского величества Рейхсвальд[56] превратился в лунный пейзаж. Варрен был там ранен, и я принял командование батальоном. Мы перешли Рейн по последнему мосту между Уэрлингеном и Дюссельдорфом, под огнем англичан. Мы отчаянно искали бензин; пришлось забирать его напрямую с рурских заводов.

Однажды я случайно столкнулся с Альфредом Круппом, пребывавшим в совершенной растерянности. Он спросил меня, что ему делать с тысячами русских и польских рабочих, ожидавших освобождения.

Мы продолжали оставаться пожарной командой у Ремагенского моста, где американцы впервые форсировали Рейн.

Приближался конец. Надо было платить по счетам. Я ни за что не хотел сдаваться в плен. Я хотел просто вернуться к себе домой, в совсем близкий Блюменшейдт. Как будто я совершил долгое, немного безумное путешествие, которое не стоило потери свободы.

«Ротор» вращался с максимальной скоростью. Центробежная сила сделалась невыносимой. Приходилось совершать сверхчеловеческие усилия, чтобы попытаться выскользнуть в дверцу, в ожидании момента, когда машина наконец остановится.

Я устроил свой КП на вилле одного рурского промышленника, к югу от Эссена. На горизонте пылал огромный город; союзники бомбили его без передышек. Мои роты дрались на четырех направлениях: первая перед Ремагенским мостом, вторая перед Дюссельдорфом, третья на севере Рура, против танковых клиньев англичан, быстро двигавшихся к Бремену и Гамбургу по большой Северной равнине. Под мое командование поставили батарею зениток. Расчеты их состояли из гитлерюгендовцев, а водителями автомобилей были юные девушки из Союза немецких женщин. По вечерам мои офицеры приглашали самых симпатичных из них на ужин. Винный погреб владельца виллы был заполнен хорошими напитками. Наши спутницы, в отличие от нас, были настроены совсем не пессимистично, что делало их весьма благосклонными к нашей жажде последних приключений. Почти ежедневно их позиции подвергались налетам штурмовой авиации. Они погибали отважно, как солдаты. Однако было странно, что приходилось хоронить их, как настоящих солдат.

План противника был ясен: наступая, – американцы с юга, а англичане с севера, – они собирались соединиться восточнее Рура, чтобы устроить под конец войны нам котел. Нам, немцам, оставалось лишь горькое утешение оттого, что этой тактике они научились у нас. Нашим войскам поступил приказ по возможности уклоняться от прямых столкновений и отходить к Эльбе, чтобы, если, конечно, на то хватит сил и времени, оказать помощь защитникам столицы против русских. Я собрал то, что осталось от находившихся под моим командованием рот, и двинулся на восток.

У меня была сотня человек, несколько пулеметных бронеавтомобилей и небольшое количество грузовиков для гипотетических боеприпасов и горючего. Это был марш через агонизирующую Германию, через тоннель, в конце которого был заметен свет, предвещавший конец. По дороге мы встречали остатки разбитой армии, к которой примыкали два потока беженцев: те, кто бежал с востока, соединялись с бегущими с запада. Так две волны накатываются одна на другую, порой смешивая свою пену. Мы также видели плененных русских, поляков, французов, итальянцев и даже американцев. Весь этот контингент пришел в движение. Жалкое зрелище! Я не мог понять этих людей: находясь пять лет в рабстве, подобного которому не знала новейшая история, они шли в полном порядке, под охраной кучки солдат, а над ними постоянно летали самолеты – вестники совсем близкой свободы. И никакого сопротивления, никакого бунта, даже ропота! Порой мы двигались между двумя человеческими стенами из русских – стоически терпеливых, с бритыми головами; они пропускали нас, расступаясь, и глаза у них были потухшие, как окна разрушенных городов и деревень, через которые мы проходили.

Но вершиной этой пирамиды человеческого горя были длинные колонны заключенных из концлагерей, эвакуируемых при приближении врага. Женщины, дети, мужчины, в которых не осталось ничего человеческого, с ввалившимися в глубокие глазницы глазами, в полосатых робах, под которыми угадывалась жуткая худоба: они смотрели на нас с невыносимым выражением затравленных животных. Эсэсовские охранники куда-то исчезли, передав этапирование своих жертв разнородной группе солдат вермахта и иностранцев в форме вермахта. Почему нам в голову не пришла мысль освободить этих несчастных, спасти их от неминуемой гибели? Неужели наша апатия была так велика, что чужие страдания оставляли нас равнодушными? Беда вокруг сделала нас слепыми? Но как их освободить и при этом обеспечить им выживание? Мы знали, что армии победителей преследуют нас по пятам, и думали, что лучше оставить это море умирающих позади себя.