Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942 - [16]

Перед тем как вступить в новый, замкнутый мир иезуитов, я присутствовал в моем родном Мозельском краю при важнейшем и волнительном событии: ремилитаризации Рейнской области. Гитлер приказал осуществить ее под носом у французов. Это стало одной из первых его эффектных акций. Наконец-то мы увидели у себя солдат нового вермахта! Они не имели ничего общего с солдатами рейхсвера, профессиональной армии, ограниченной по воле победителей ста тысячами человек. Вермахт – это были сыновья всего народа, своего рода всеобщее ополчение, «школа нации» в самом старом прусском значении выражения. Как нам внушалось на идеологических уроках, для фюрера это была «одна из колонн, на которых построен рейх, а другая колонна – национал-социалистическая партия».

Это различие, между прочим, станет определяющим для выбора жизненного пути многими молодыми людьми, не желавшими компрометировать себя излишне тесными связями с режимом. Так будет вплоть до рокового дня 20 июля 1944 года, даты покушения на Гитлера, провал которого повлечет за собой установление полного контроля нацистского аппарата над армией.

Но в тот мартовский день 1936 года я был далек от всего этого. Немецкие солдаты, в каком-то смысле, стали новыми оккупантами, но жители Рейнской области ждали их с нетерпением. Они должны были прибыть после обеда к городу Бернкастель, в нескольких километрах от Лизера. Друг моей матери, Вим Шпис, сообщил нам об этом по телефону; сам он в то время был в качестве офицера резерва приписан к 105-му пехотному полку, которому предстояло дислоцироваться в Трире.

Сразу после обеда мы вместе с Вимом, в его новеньком мундире обер-лейтенанта пехоты, побежали встречать «наших» фельдграу. Его рота уже достигла ворот городка. Солдаты расположились на придорожном лугу и заканчивали есть. Я не удержался, подошел к одному солдату и дотронулся до его мундира. Я хотел удостовериться, что не сплю. Парень расхохотался, как тот очень смуглый французский солдат несколько лет назад. «Я настоящий „эхт“, немецкий солдат из плоти и костей», – сказал он. Я щупал детали его экипировки, почти гладил их. Я сравнивал короткие массивные винтовки, составленные в козлы на обочине, с длинными французскими, и с удовольствием констатировал, что эти наверняка эффективнее. Я с наслаждением вдыхал запах кожи, оружейной смазки и пота, источаемый в результате сплава людей, оружия и лошадей, расположившихся передо мной.

По резкой команде Вима Шписа люди вскочили на ноги, взяли оружие. Батальон построился для вступления в город. Вим был уже верхом, и лошадь била копытом об асфальт. Через несколько минут серо-зеленая колонна пришла в движение. Солдаты пели O du schöner Westerwald, гимн красоте леса на другом берегу Рейна. На мостике через Мозель они, к огромному моему разочарованию, перестали петь и даже шагать в ногу. Недостаток выучки или дисциплины? «Да нет же, – объяснил мне позднее Вим Шпис, – колонне нельзя переходить мост, шагая в ногу, от колебаний, вызываемых ритмом шагов, мост может обрушиться». Это объяснение удовлетворило меня лишь наполовину. На волнительный день легла тень. Шагающая не в ногу немецкая колонна лишила это необыкновенное событие значительной части торжественности!

Через несколько дней и в Виттлихе, в свою очередь, расположился гарнизон: пехотный батальон и батарея противотанковых пушек. Отныне солдаты стали привычной деталью окружающего меня мира. Я видел, как утром они идут на стрельбище. Мне были неприятны их мундиры на городских улицах, но очень нравились визиты в наш дом молодых офицеров. Один из них, Константин фон Гейр, июньским вечером 1937 года присутствовал при охоте в Блюменшейдтском лесу, где я подстрелил свою первую косулю. Я сохранил свой трофей, который одновременно является и памятью об этом молодом офицере, убитом в Африке, где он служил адъютантом у Роммеля.

В коллеже жизнь была организована по правилам, установленным святым Игнатием де Лойолой, основателем иезуитского ордена: подъем в шесть часов утра, месса в шесть тридцать, завтрак в семь тридцать. Занятия начинались в восемь часов. Послеобеденные занятия делились на три категории: очень строгие, строгие и свободные. Они чередовались с футбольными и гандбольными матчами. После вечерней молитвы в часовне отбой в девять часов. Выходы за стены коллежа были редкими. Раз в четверть мы имели право на свободное воскресенье, начинавшееся после большой мессы и заканчивавшееся до вечерней молитвы.

Загнанные в огромные дортуары, в которых собиралось до шестидесяти воспитанников, мы находились под неусыпным наблюдением. Нарушения дисциплины карались различными наказаниями. Зимой мы часто обнаруживали под умывальниками толстый слой льда, так сильно экономили на отоплении.

Все мы сердечно ненавидели коллеж, но, я уверен, все сохранили нежную благодарность к отцам иезуитам за те ценности, которые они нам привили. Они были не только монахами, но также учеными и моралистами. В поезде, везшем нас в Годесберг, мой брат Эрбо, начиная с Кобленца, копил во рту запас слюны, чтобы по прибытии от души плюнуть на платформу маленького вокзальчика. Однако последние его письма, написанные на больничной койке в Неаполе, где он лечился от ран, полученных в воздушном бою над Тобруком в январе 1942 года, были адресованы отцу Штрассеру, бывшему главному префекту коллежа. Нацисты к тому времени давно уже выгнали его из Германии, как и всех иезуитов.