Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942 - [15]

– Евреям больше нет места среди нас, пусть немедленно убираются или мы их вышвырнем! – закричал юнец.

Мой отец услышал его. Он был в мундире генерал-майора старой императорской армии и в тот день должен был выступить с речью с балкона ратуши.

– Если хоть кто-то прикоснется к нашим товарищам, я немедленно покину эту площадь, – спокойно сказал он.

Нацисты вынуждены были подчиниться. Отец произнес речь. Затем он вернулся домой и сообщил нам о своем намерении никогда больше не участвовать в публичных мероприятиях в мундире. Он только раз нарушил свое слово: когда город с триумфом встречал моего брата Эрбо[25], летчика, награжденного рыцарским Железным крестом за первые свои двадцать побед в воздушных боях.

Таким курьезным образом мы впервые столкнулись с одним из наиболее одиозных аспектов того царства террора, которое нацисты построили в Германии: с пресловутым еврейским вопросом. Были ли мои родители антисемитами? Если следовать утверждению, что антисемитизм начинается с того момента, когда один человек начинает узнавать в другом еврея, то, конечно, да, были. Я часто слышал в доме, в разговорах моих родителей, что тот-то еврей, у того-то еврейка мать или бабка, что семья такого-то породнилась с евреями. Между этой констатацией и лагерями смерти огромная дистанция, которую психологи геноцида преодолеют, возможно, в один день… Но маловероятно, чтобы любой «антисемитский» народ позволит увлечь себя в бездну, в которую немцев увлекли гитлеровцы.

Мои родители были абсолютно равнодушны к непрерывной антиеврейской пропаганде режима. Они считали ее отвратительной, смехотворной и не заслуживающей обсуждения. У них всегда было много друзей-евреев, особенно в Вене, и в числе наиболее близких – австрийские Ротшильды. Сама идея, что еврея надо презирать, а уж тем более уничтожить, только за то, что он еврей, никогда не приходила им в голову. Я убежден, что она не приходила в голову и большинству немцев, несмотря на постоянную идеологическую обработку.

Когда старик Дублон, наш скототорговец, был вынужден уехать, потому что был евреем, я понял, что отныне справедливость и равенство в Германии ничего не значат. Я больше не увижу маленькой странной процессии, сопровождавшей умершего еврея на маленькое еврейское кладбище, расположенное совсем рядом с нашей фермой, в лесу, где я охотился на сорок, соек и кроликов. Небольшая еврейская община Виттлиха, насчитывавшая около пятисот душ, исчезла, а местные жители этого даже не заметили.

Скоро настала очередь моей матери завершить легкий «флирт» с новым режимом, на который поначалу пошли многие приличные люди. Она оставалась председателем местного отделения Союза немецких женщин. Однажды партия начала нападки на небольшой лицей сестер-урсулинок, в котором училась моя сестра. Религиозная школа, заявили нацисты, не совместима с новым порядком. Школа, как и все прочие сферы общественной жизни, должна подчиниться Gleichschaltung, унификации в направлении, указанном фюрером.

Моя мать выразила публичный протест и пригрозила покинуть пост председателя отделения Союза немецких женщин. Все было напрасно. Партия опередила ее и исключила из своих рядов на заседании «партийного трибунала», которое было особо унизительным. Она была оскорблена и разбита.

В день, когда Гитлер взял власть, она сделала своим девизом Try to make the best of it[26]. Как и многие «люди доброй воли», она рассчитывала получить возможность повлиять на экстремистов, служа при этом своей родине. Но этот девиз оказался ложным и неприменимым. Для моих родителей это стало доказательством того, что с «этими людьми» договариваться невозможно. Оставалось только отойти в сторону и дождаться конца бури. Это было то, что позднее назовут «внутренней эмиграцией».

Их «эмиграция» выразилась в более чем когда бы то ни было частых конных прогулках, охоте на косуль, а летом – в пеших походах по пшеничным полям, с таксами и пойнтером. Ритм их жизни задавали сборы урожаев и каникулы детей.

Глава 5 Вращение становится пьянящим

После пасхальных каникул 1936 года мне пришлось пойти по пути, по которому до меня прошли четверо моих старших братьев: я поступил в коллеж Святого Алоиза в Бад-Годесберге – маленьком городке на берегу Рейна, неподалеку от Бонна, который в те годы был еще не столицей новой Германии, а всего лишь мирным городом студентов и пенсионеров, гордящимся своим старым университетом и своим почетным гражданином Бетховеном.

Коллежем управляли, и весьма сурово, иезуиты, сумевшие, благодаря поддержке влиятельных друзей в правящих кругах рейха, удержаться на месте, несмотря на все более лихорадочную политику унификации.

Три моих брата получили там степень бакалавра. Старший уже начал учебу в высшей школе со смутными мечтами поступить затем на дипломатическую службу рейха. Двое других отбывали обязательную трудовую повинность. Четвертого, Эрбо, иезуиты выставили за дверь за нарушение дисциплины: он завязал слишком близкие отношения с одной годесбергской барышней. В семье он вечно был паршивой овцой. Ему пришлось еще два года маяться по унылым провинциальным лицеям, прежде чем он расцвел в мире, для которого, казалось, был рожден: авиации. Люфтваффе, созданное Герингом, было гордостью нации; во всяком случае, отличным трамплином для того, кто мечтал стать кумиром девушек и мечтой чувствительных дам.