Право на бессмертие - [4]

Караульный начальник, высокий юноша лет шестнадцати, одетый еще аккуратнее, внимательно взглянул на ночных посетителей, придирчиво рассмотрел папку с документами.

— Дело номер девять тысяч девятьсот двадцать пять. Еще что-нибудь есть?

— Все, — ответил Басыров.

— Как тебя зовут? — строго спросил караульный начальник.

— Сашка Матрос, — недовольно буркнул Саша.

— Проходи вперед!

Прощаясь, Басыров дружелюбно сказал:

— Спасибо, Матрос, спокойно доехал. До свидания.

— Прощай.

Саша стоял, опустив голову, исподлобья посматривая на ворота, которые закрылись за ним. Для него начиналась новая жизнь, жизнь не по его выбору...

Пётр Филиппович

Если спросить: к кому Петр Филиппович был более строгим, то пришлось бы ответить:

— К себе, прежде всего к себе.

Ровно в семь утра по призывному и веселому звону серебряного колокола, сигналу подъема для воспитанников и дежурных поднимался и начальник колонии. Так изо дня в день, зимой и летом, в любую погоду, при любом настроении. Если для колонистов делалось исключение из правил (по праздникам они поднимались на час позже), то Петр Филиппович Стасюк не делал этого для себя. Воспитатели, одни — гордясь, другие — чуточку усмехаясь, говорили между собой:

— Наш спартанец...

Сегодня, в воскресенье, Петр Филиппович, как и следовало ожидать, был на ногах с самого утра. И в девять часов, когда Ольга Васильевна вошла в его кабинет, она застала его уже за разбором деловых бумаг. Он, виновато улыбаясь, точно оправдываясь, проговорил:

— Утром лучше всего работается, никто не мешает... Здравствуйте...

Она только покачала головой:

— Вы мало спите, не отдыхаете.

Он что-то хотел возразить, однако она живо продолжила:

— Спартанская строгость в быту — излишество. Не надо ее поощрять. Зачем вы так сурово ограничиваете себя?

Петр Филиппович не стал возражать, только заметил:

— Я привык быть строгим к себе. Это помогает уважать себя и других. А как известно, привычка — вторая натура...

Ольга Васильевна шутливо махнула на него рукой.

— Ну, хватит, хватит... — и быстро заговорила о другом: — На пороге вашего кабинета я каждый раз содрогаюсь, никак не могу привыкнуть...

Он с улыбкой заметил:

— Меня страшитесь? Это нормально: если не уважать начальника, то надо хотя бы немного его бояться...

Она отмахнулась:

— Честное слово, словно в подземелье попадаешь... Как люди могли жить здесь, в этом каменном погребе? Не в пример вашему кабинету, наша школа — одна радость: сколько света, солнечного тепла...

— Опять начали хвалиться?

— Ладно, не буду, — улыбнулась она, — я ведь не за тем пришла. Хочу ребят сводить на берег, ледоход не сегодня-завтра кончится.

— Ну что же, сходите, сходите, — разрешил Стасюк. — Нет никакого основания лишать их этого удовольствия.

— Им понравится, — сказала она и шагнула было к дверям, однако, увидев на столе новую папку, с интересом спросила: — Новичок?

Петр Филиппович задумчиво ответил:

— Да.

Он встал, начал ходить по комнате, как всегда, когда он волновался.

— Каждое новое дело меня глубоко тревожит и волнует, — сказал он после паузы. — За каждой справкой, за каждым словом, написанным следователем или судьей, скрываются детали той семейной драмы, которая привела мальчика в нашу колонию. Да, да, только семейных драм... Общественных причин для появления сирот и беспризорных у нас нет, ибо с каждым годом повышается материальный уровень народа. Я предвижу тот день, когда нам, работникам колонии, придется переквалифицироваться для работы в обычных школах... У этого мальчика умерли родители, и вот подросток остался один, предоставленный самому себе. Маленький человек попал на улицу.

Ольга Васильевна потянулась за папкой. Она начала перелистывать находящиеся в ней бумаги. На одной из них внимание ее задержалось. Петр Филиппович подошел и, взглянув через ее плечо, прочел: «В трамвае №6 в городе Саратове, на углу Чапаевской и проспекта имени Кирова, задержан, как гастролер». И в уголочке синим карандашом крупно помечено: «Подписку о выезде из города в течение 24 часов не выполнил».

— Так человек начал свою самостоятельную жизнь, — проговорила Ольга Васильевна.— Так открыл первый лист книги своей жизни.

Сколько детей прошло через ее руки. Приходили грязные оборвыши, привыкшие к папиросам, вину, воровству, ругани, — страшно было их принимать. И, взглянув на них, ясно представляла обычных, хорошо воспитанных детей, опрятных, любопытных к учебе, готовых к верному служению Отчизне, — и душа педагога начинала тосковать по школе. Однако стоило вспомнить, как ее воспитанники уходили из колонии в техникумы, на заводы, даже в институты, и великая гордость за себя, за свой труд освещала теплым светом ее жизнь. И тогда педагог говорил: «Пусть будет трудно, пусть это потребует много бессонных ночей, огромной энергии, но буду стоять на своем посту и высоко нести знамя советской педагогики, верящей в силу воспитания».

Как бы продолжая свои мысли, Ольга Васильевна произнесла:

— Мы, педагоги, можем только наметить программу расцвета человеческой личности. А было бы интересно в самом начале узнать вершину этого расцвета, исполнение того хорошего, что намечается в человеке.