Праведная бедность: Полная биография одного финна - [4]
Но, строго говоря, война сама по себе — ничто; это лишь преходящий момент в отношениях, связующих индивидуальные и коллективные человеческие судьбы. Война затухает, но человеческие судьбы остаются драгоценным достоянием живых. Уже вскоре после того, как отгремят бои, для человека может настать момент, когда его внутренний взор, упорно не желая задерживаться на всем поверхностном и второстепенном, — на физических мучениях, грязи, голоде и жестокости, — неодолимо стремится проникнуть глубже, где все как бы застыло в неподвижности и молчит. Там все наделены равными достоинствами и равными правами, ибо противников сближают такие обстоятельства, о которых они и не подозревали. Мертвые встают и удивляются, почему их похоронили в разных могилах, они никак не возьмут в толк, что этим хотели сказать. И вот Юсси Тойвола и егерь — старые знакомые… Однажды светлой весенней ночью, где-то совсем в другом месте, егерь расстрелял Юсси. Ну, разумеется, это была чистая случайность, он тогда просто не разобрал, какой замечательный человек этот Юсси.
I. Рождение и детство
Он родился осенью 1857 года, в пятницу, накануне Михайлова дня, на хуторе Никкиля в деревне Харьякангас, что на северо-востоке Сатакунты. День уже клонился к вечеру, над домом и усадьбой повисла праздничная тишина, сливаясь с той до странности приторной истомой, которая, казалось, исходила от роженицы. С утра шел проливной дождь, но после полудня разведрило и ярко заиграла на солнце пестрядь березовых и осиновых рощ, ожившая зелень особняком стоящих елей. Хозяин хутора Пеньями, хилый пятидесятилетний старик с желтым от табака подбородком, нетвердым шагом спустился из чердачной каморки во двор. На нем был длинный грязный кафтан из грубой холстины, стянутый кожаным ремнем; и кафтан и рубаха были расстегнуты до пояса и открывали осенней прохладе красную костлявую грудь. Ему уже недолго оставалось жить, и что-то умиротворенное было в этой картине: старик в заношенном кафтане, а в сарайчике булькающий самогонный аппарат — какая-то гармония, овевавшая обветшалые углы и словно дремлющие пристенки дома. Пеньями был женат в третий раз, и теперь его третья жена рожала своего первенца.
Сбросив верхнее платье, обливаясь потом, банщица[2] таскала воду в баню. Завидев направляющегося в сторону деревни Пеньями, она окликнула его:
— Эй, старый, ты бы хоть нынче-то посидел дома!
— Сидите сами в своем хлеву, бабье! — буркнул Пеньями и зашагал дальше с кисловатой, самодовольной усмешкой на покрасневшем старческом лице, отражавшем спокойный свет вечернего солнца и не менее спокойные, сокровенные мысли старого человека.
«…Бабы рожают детей… На то они и бабы, чтобы рожать детей… Вот и моя третья баба рожает, а вот банщица больше не рожает… Эх-хе-хе, ребятки…
«…Я иду на Оллилу, проведать папашу Оллила… Он старик что надо, даром что из Кокемяки. Он тоже частенько выпивает, вроде меня, да и сейчас поди хвативши. Отчего бы и нет? У него взрослый сын… не сын, а настоящий медведь… И ржи всегда хватает. Пьянчуга страшенный, а ведь ничуть от этого не бедняет, дьявол… А у меня вот уже третья баба, и опять я с прибытком… Банщица там старается вовсю, ну да я выколочу из баб эту дурь… Хорошо все-таки учить баб уму-разуму… Две бабы уже отведали у меня палки, отведает и эта…»
Сладостно струится по жилам хмель, щеки Пеньями рдеют, словно гроздья рябины, а глаза так и рыскают, на чем бы отвести взыгравшую душу. Всласть поругавшись с работниками, копавшими картошку, он спросил у детишек Хусари:
— Что, отец дома?
— Дома, — ответил мальчик.
— А что он сейчас делает?
— Не знаю.
— Небось спит с мамашей, — хихикнул Пеньями и зашагал дальше по дороге на Оллилу.
Нынешнюю, третью, жену Пеньями звали Майя. Родом она была с хутора Оллила, только не из теперешних его хозяев — кокемякинцев, а из прежних; папаше Оллила хутор был продан братом Майи. Брат ее был холостяком, но потом женился и переехал к жене куда-то за Тампере, а отцовский двор продал. Его сестра Майя оказалась после этого в довольно сомнительном положении. Правда, на ее долю пришлись кое-какие деньжонки, но так мало, что жениха на них не нашлось. Поначалу Майя стала было щеголять да франтить, но только людей смешила, и в конце концов, как бы в согласии с людским приговором, все пришло к своему естественному завершению: Майя допрыгалась до беды. Правда, ребенок умер, едва увидев свет, но и денежки уплыли. Майе не оставалось ничего другого, как пойти в служанки — путь, для женщины никогда не заказанный. Люди прочили ей новые несчастья, такой уж безответной дурочкой она родилась, но пророчествам этим не суждено было сбыться. Зато когда под Михайлов день у Пеньями умерла жена, а Майя той же осенью пошла на Никкилю служанкой, люди сказали: «Ну, быть теперь Пеньями с новой хозяйкой». И это пророчество сбылось. Теперь Майя лежала в бане на полке, собираясь родить, а банщица Ловиса хлопотала над нею.
