Праведная бедность: Полная биография одного финна - [28]

Время жизни на Туориле осталось в таком далеком прошлом, что уже было недоступным для воспоминаний. Случалось, правда, образ того дома вставал в его памяти, но уже не пробуждал никаких чувств. Хозяин Туорилы, его жена, дети казались такими далекими, словно вовсе и не существовали. Та пора и та жизнь — бесконечное прозябанье в пекарной, чистая постель — были начисто вычеркнуты из сознания. Жизнь начиналась с того дня, когда он прибыл на Тойволу, и смысл его теперешнего существования сводился к тому, что ему не надо возвращаться на Туорилу.

Но потом и это душевное состояние постепенно прошло.

В двадцать один год Юсси был среднего роста мужчиной с чуть кривыми ногами, ровно остриженными волосами и землистого оттенка кожей. Он ничем не выделялся из общей массы, и его оставляли в покое. Есть люди, для которых юные годы, проведенные в скитаньях, самая полнокровная пора жизни; впоследствии они не устают рассказывать о своих тогдашних приключениях, тем более что время уже расцветило их в радужные тона. С Юсси было иначе. Отдыхая, он мог часами размышлять над тем, что вот опять он плывет по какой-то реке, и рассматривать дома прибрежных деревень. В крайнем случае ему могло прийти в голову, что прошлым летом в это же самое время они плыли туда-то и туда-то и что теперь он умеет делать все, что полагается заправскому сплавщику. Люди вокруг него — самые разные. Многие тайком, в одиночку, сходят на берег для каких-то своих дел. Юсси ни за что не сошел бы на берег один. На берегу — девушки, а он так робеет перед ними. Мечтать о них — вот все, на что он способен. Он даже не может легко, как все, сыпать сальностями, не говоря уже о том, чтобы лазить к ним на чердаки по ночам, как, он это знает, делают другие.

Но так или иначе, лето проходило за летом, и в каждом было столько красоты, что она действовала даже на Юсси, не особенно восприимчивого к прекрасному…

Чудесное утро троицына дня. По озеру со стороны города плывет пароход с духовым оркестром на борту. Громко звучит старая, с детства известная мелодия. От восторга и благоговения тихо дрожит душа, то один, то другой пытается подпевать, безбожно коверкая слова, не понимая и не стараясь понять их.

…Ля-ля-тралля-ля — к реке он шагнул,

И кубком дунайской воды зачерпнул…

И дребезг, и грохот… и меч в руку взял…

Всех охватило какое-то торжественное волнение. «А ну, ребята, одевай праздничную форму — и в церковь!» — говорит Кейнонен.

Выданный от «компании» запас одежды лежит в грузовой лодке. Каждый облачается в красную куртку и белые брюки, перепоясывается новехоньким ремнем и надевает картуз. Затем в лодки — и к мягко зеленеющему берегу, на котором стоит церковь. На плоту остается лишь конюх, дряхлый, немощный старик лесовик. Сплавщики прошли только половину расстояния до берега, а пароход уже скрылся за островами. Юсси гребет одним веслом в паре с другим плотовщиком. В этот удивительно гармонический час поля и леса словно говорят о том, что овеянный их дыханием народ переживает свои самые счастливые годы. О берега тысячи озер плещутся волны, нашептывая свои тайные речи, и где-то в этой стране им внемлет великий и чуткий поэт. Люди в красных куртках, что вылезают сейчас из лодок на травянистый берег, вообще никогда не слыхали о поэтах, но необыкновенно восприимчивы к речи волн. Они состоят на службе «компании» и умеют завернуть крепкое словцо, но еще очень тонка кора, наросшая на нежную, чистую, неиспорченную душу народа, которой восторгался великий поэт, когда ему случалось быть в его среде.

Празднично было на душе у Юсси, когда вместе с другими он то вставал, то приникал лбом к пюпитру для молитвенника, вделанному в спинку церковной скамьи. В торжественной атмосфере церкви спало то необъяснимое напряжение, то былое чувство беспомощности, которое сковывало его все эти годы. То, что копилось годами, разрешил один час… Церковь полна людей, которые пришли сюда из дому, чтобы, отстояв службу, разойтись по своим домам и приятно провести воскресный день. Божье слово и пение, широко раскатывающееся по залитой солнцем церкви, точно приближают этих людей к их домам. Даже Кейнонен и тот выглядит здесь удивительно маленьким, словно лишился всей своей власти. Все его прибаутки ничто по сравнению с этим звоном, который раздался, когда служка сменил цифры на черной с позолотой доске и повернул ее к прихожанам. И в этих красных куртках тоже есть что-то кейноненовское, прямо как-то стыдно становится, что ты одет в такую вот куртку. Такое ощущение, словно ты и говорить-то обязан, как Кейнонен…

Вот о чем думал Юсси, пока шла проповедь. Ему вспоминался тот немощный старик, которого они оставили на плоту, вспоминался таким, каким был в тот момент, когда запихивал деньги в кошелек — серебро и бумажки вперемешку. И хотя картина эта никак не вязалась с торжественностью, царившей в церкви, старик этот был Юсси ближе, чем Кейнонен и все остальные сплавщики. Он был из той породы людей, которые пойдут из церкви домой. У кого есть молитвенники и носовые платки.

Проповедь шла долго, и Юсси мог спокойно предаваться иллюзии, будто и он пойдет из церкви домой и сядет за стол, на который подадут кашу и картофельный суп. Ведь человеческое воображение, даже самое неподатливое, нигде не возбуждается так легко, как в церкви во время проповеди. Когда служба кончилась, Юсси очень не хотелось возвращаться на плот. Но возвратиться пришлось, хотя с этого посещения церкви жизнь Юсси обрела новый смысл.