Правда о Салли Джонс - [19]
По дороге домой синьор Фидардо выкуривал в парке сигару «Партагас аристократ». Затем наступало время сиесты, и он ложился вздремнуть на кушетке в кухне. Спустя некоторое время я даже заметила, что перед тем, как прилечь, он переодевается в пижаму. Пижама была светло-голубая с отутюженными стрелками на брюках.
Пока синьор Фидардо спал, я наводила порядок в мастерской и точила его ножи и стамески. В три он просыпался и снова переодевался в рабочую одежду.
Проработав еще пять часов, синьор Фидардо откладывал инструменты и брал с полки бутылку, на которой было написано «Кампари». Наливал себе рюмочку и медленно потягивал этот напиток в полной тишине, сидя за рабочим столом. Мне синьор Фидардо давал стакан молока.
Потом мы тушили свет и запирали мастерскую на ночь. Было начало девятого. Синьор Фидардо уходил в город ужинать, а я поднималась к Ане и ждала ее возвращения с обувной фабрики. Рабочий день был окончен.
Мне нравилось работать у синьора Фидардо. Дни пролетали незаметно.
Ночи же, напротив, никак не хотели кончаться. Я лежала на диване и скучала по Старшому так, что от горя кололо глаза. Темными пасмурными ночами я часто вылезала в окно и, чтобы прогнать бессонницу, до изнеможения лазала по крышам Алфамы. Иногда это помогало, и, вернувшись, я падала на диван и засыпала. Однако когда на рассвете у Аны звонил будильник, я чаще всего лежала без сна, за всю ночь так и не сомкнув глаз.
Думаю, меня спасла красная гармоника – именно работа не дала мне сойти с ума от горя. Хотя вообще-то я надеялась, что с ее помощью спасу Старшого.
Воскресенье было единственным свободным днем. Чем в этот день занимался синьор Фидардо, долгое время оставалось для меня загадкой. Об этом я однажды узнала от Аны.
– В воскресенье Луиджи играет на органе для мертвых, – сказала она и пояснила: – Каждое воскресенье в десять утра он надевает черный костюм – да-да, у него есть черный костюм, – садится на трамвай и едет на кладбище в Празереш. Там в часовне стоит фисгармония – синьор Фидардо играет на похоронах. Он занимается этим уже много, много лет. Но больше он нигде не выступает. Синьор Фидардо частенько говорит, что, когда играет по-настоящему хороший музыкант, публика плачет. Его публика плачет всегда.
Воскресными вечерами мы ужинали с синьором Фидардо. Потом он играл, а Ана пела. Это было самым радостным событием недели.
Правда, однажды все закончилось печально. Накануне у Аны ночевал Жорже, и под глазом у нее темнел отвратительный синяк. Обычно ей удавалось скрыть следы его кулаков, но этот синяк был прямо на лице, и скрыть его было невозможно.
Ана нервничала перед приходом синьора Фидардо. Она несколько раз смотрелась в зеркало и пудрила щеки, пока они не стали совсем белые. Только это не помогло. Синьор Фидардо окаменел, когда вошел в комнату и на лицо Аны упал свет лампы. Синьор Фидардо отложил цветы, вино и пирожные. Ана старалась вести себя как ни в чем не бывало и стала искать вазу, нахваливая прекрасный букет.
– Это дело рук Жорже? – спросил синьор Фидардо. Голос его звучал необычно, немного сдавленно.
Ана медленно обернулась.
– Это случайность, – сказала она. – Он не нарочно. Садись. Сегодня у нас на ужин ризотто с колбасками.
Синьор Фидардо сел. Я видела, что его руки слегка дрожат.
– Что за случайность? – спросил он.
– Луиджи, умоляю, тебе не о чем волноваться. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
По ее голосу было слышно, что еще немного, и она расплачется.
– Ты должна с ним расстаться, Ана, – глухо проговорил синьор Фидардо. – Он тебя бьет. Когда любят, не бьют. Жорже э ун майяле. Он – свинья.
И тогда по щекам Аны покатились слезы. Она попросила синьора Фидардо уйти.
Уходя, синьор Фидардо быстро взглянул на меня. Не знаю, может, я все придумала, но мне показалось, что в его глазах мелькнуло разочарование. Возможно, он считал, что я должна защитить Ану от Жорже. Ведь она меня приютила.
Вообще-то я тоже так думала. Иногда я мечтала, как наброшусь на Жорже и раз и навсегда прогоню его. Только я не нападаю на людей. Просто не смею. Я же знаю, какая я сильная.
Глава 17
Оборотень на Руа-де-Сан-Томе
Шли недели. В воздухе пахло весной. Из окна на лестнице я видела, что на каштанах в парке появились маленькие нежные листочки.
Я всерьез занялась починкой красной гармоники. Теперь у меня были и материалы, и инструменты. Времени тоже было навалом, потому что со своими ежедневными обязанностями в мастерской я управлялась быстро.
Спустившись утром в мастерскую, я часто замечала, что вещи у меня на столе лежат не совсем так, как я их оставила. Я догадалась, что синьор Фидардо следит за моей работой. Хотя он мне ничего не говорил. Если только не замечал, что я зашла в тупик или вот-вот допущу какую-то серьезную ошибку.
– Мио дио! – восклицал тогда он. – Костный клей должен сохнуть как минимум три недели, только потом можно наносить на корпус льняное масло. Это даже обезьяна могла бы понять!
Чем больше я узнавала об устройстве музыкальных инструментов, тем больше восхищалась мастерством синьора Фидардо. Он не только был превосходным ремесленником – он еще изобретал и конструировал новые столярные инструменты. В его коллекции были специально изготовленные рубанки и стамески, струбцины для склеивания деталей под каким угодно углом и даже один инструмент, который позволял проделывать отверстие для винта, выемку для шляпки и собственно закручивать винт. Ему нравилось объяснять, как устроены его изобретения, и он разрешал брать их, когда мне нужно. Единственный инструмент, к которому мне прикасаться не позволялось, – это электрический сверлильный станок.
