Правда о Бэби Донж - [29]

Потом наткнулась на фотографию Беби лет тринадцати. На той же карточке была снята одна из горничных — гречанка, имени ее я не помню.

«Кто бы сказал, что ты была такой, старушка!» — шутливо бросила я Беби.

Сестра залилась краской, схватила фотографию и нервно разорвала ее.

— Что с тобой?

— Не хочу вспоминать эту девку.

— Она грубила тебе?

— Если бы ты знала!..

Я и сейчас вижу, как Беби ходит взад-вперед по комнате и губы у нее горько кривятся.

— Слушай. Сегодня я могу тебе рассказать.

Бедняжка Беби! Она и теперь вся дрожала. Дай папироску. А, может быть, закроем все-таки окно? Ложится туман.

От сырой травы поднимались испарения и в метре над землей превращались в тонкую рваную пелену.

— Не представляю, как я повела бы себя на ее месте, но, думаю, с собой не покончила бы. Правда, Беби было только двенадцать. Как-то ее оставили одну с горничной, этой самой гречанкой. Для забавы или по какой-то другой причине Беби спряталась в бельевой. Чуть позже, в комнату вошла гречанка с любовником, насколько я поняла, полицейским. Представляешь, какое впечатление произвело это на девочку? Беби не смела ни крикнуть, ни шевельнуться. Вдруг мужчина заметил: «Здесь кто-то есть». Горничная успокоила его: «Если это девчонка, тем хуже для нее. Перед ней стесняться нечего — она и без нас всего навидалась». Беби проболела несколько дней. Однако ни матери, ни остальным ничего не сказала.

Отчего перед глазами Франсуа, возникла сцена в Канне, когда он отошел к окну номера и закурил?

— Больше ничего не помню, — вздохнула Жанна. — Пойдем-ка лучше спать.

— Побудь, пожалуйста, со мной еще немного.

Голос Франсуа звучал мягко. Он никогда не чувствовал себя таким близким свояченице. Ему казалось, что он впервые увидел ее, что отныне она его друг.

— Беби никогда не говорила с тобой обо мне?

— В каком смысле?

— Не знаю. Она могла бы пожаловаться. Могла бы…

— Вы когда-нибудь ссорились?

— Никогда.

Теперь задумалась Жанна.

— Странно! Вы с Феликсом — братья, а какие разные! Впрочем, то же можно сказать и о сестрах. Вы с Беби всегда выглядели счастливыми людьми, которые не усложняют свою жизнь. Зачем? Посмотри на нас с Феликсом. Он уходит и приходит. Я ухожу и прихожу. Мы вместе — и радуемся. Он уезжает, но мы все равно довольны жизнью. А что было бы, попытайся мы…

— Попытайся мы — что? — негромко спросил Франсуа, когда Жанна прервалась на полуслове.

— Почем я знаю?…

Жанна поднялась. Она словно встряхнулась после ночной сырости, пропитывавшей их какой-то таинственной тревогой.

— К чему вечно ломать себе голову? Мы делаем, что можем; так делали наши родители, так будут делать наши дети. Хватит! Поднимайся! Я думаю, мне лучше уложить тебя в постель.

— Беби была очень несчастна, — не двигаясь с места, прошептал Франсуа.

— Ничего не поделаешь. Каждый сам кузнец своего счастья и несчастья.

— А может быть, не сам — другие.

— Что ты имеешь в виду? Что ты сделал ее несчастной? Ты говоришь это из-за Ольги? По-твоему, Беби решилась на такой поступок, потому что узнала правду?

— Нет.

— В чем же дело? Разве я расспрашиваю Феликса, когда он возвращается из деловых поездок, как он себя вел? Я не хочу этого знать. Однажды я ему сказала: «Раз я ничего не вижу и это происходит не у меня в доме, раз…»

— Лжешь.

— Нет, не лгу!

Жанна почти выкрикнула последние слова и топнула ногой.

— Ты же сама знаешь, что лжешь.

— Ну и что? Что было бы, если б… Скажи, Франсуа, вот вы с Беби всю жизнь были такими, целыми часами копались в себе и ломали голову, что будет, если… А если бы в самом деле…

— В самом деле, нет.

— Почему — в самом деле?

— Потому что Беби всегда жила одна.

— Разве не каждый живет в одиночестве?… Ну хватит, а то снова упадешь в обморок.

Она властно закрыла окно, включила электричество. При свете они старались не смотреть друг на друга.

— Пилюлю перед сном не примешь? И горячего отвару не выпьешь? Ладно. Горничные уже ушли спать.

Жанна ходила по комнате, стараясь принять свой обычный добродушный вид.

— Вставай, Франсуа. Завтра…

Что завтра?…

Почему он ощетинился, когда Беби чуть ли не униженно, во всяком случае, робко, едва войдя в дом на набережной Кожевников, промолвила перед портретом усатого Донжа:

— Жаль, что я не знала твоего отца.

Это были не пустые слова. Беби никогда не произносила ничего не значащих фраз в отличие от сестры, у которой всегда был такой вид, словно она вот-вот расхохочется. Беби сказала их вовсе не из вежливости. Она сознавала, что приехала издалека, привезла с собой, в себе, нечто от отца, по-нищенски искавшего пособниц в собственных дочерях, от матери с ее блистательной безответственностью, от Перы, истомленной негой и празднествами.

Целых восемнадцать лет она одиноко напрягала свой слабенький детский ум. И, оставаясь все такой же одинокой, пыталась стереть из памяти мерзкое воспоминание о гречанке и полицейском, бесстыдно предававшихся грязным ласкам на столе в бельевой.

Вот почему она поощрила его в Руайане. Сразу поняла роль маленькой танцовщицы Бетти (или Дези) И сказала ему про это.

Нет, она стремилась не просто к браку, как он возомнил в своем тщеславии. Пример такого брака стоял у нее перед глазами. И не к физической близости, воспоминание о которой до сих пор заставляло ее бледнеть.