Правда о Бэби Донж - [27]

— Вы забыли шампиньоны!

Или несоленое масло, или что-нибудь другое, чего не было в Орнэ.

— Не посмотрите ли кран в прачечной?

В пижаме он отправлялся чинить кран, укатывал корт. А шторы в спальне были задернуты до десяти-одиннадцати утра. Наконец, спускалась Беби, наряженная, как на праздник, в белье, которое впору прожженной кокетке, стройная, гибкая, с застывшей на губах улыбкой.

— Ты еще не одет, Франсуа? Скоро за стол.

— Что ты делаешь?

Он удивленно остановился, сообразил, что стоит посреди комнаты, но так и не вспомнил, что минуту назад стремительно расхаживал по ней из угла в угол.

— Что с тобой?

В дверях стояла встревоженная Жанна. Франсуа посмотрел на себя в трехстворчатое трюмо, увидел осунувшееся лицо, лихорадочные глаза, взлохмаченные волосы. Он спустил галстук, и концы его болтались по обе стороны воротничка.

— Я все думаю, правильно ли ты поступил, приехав сюда на отдых. По-моему, тебе лучше было бы в городе с Феликсом. Ты слишком много думаешь.

Он с горькой улыбкой посмотрел на нее, встревоженную, вечно старающуюся, чтобы вокруг царили мир и покой.

— Что если тебе на время куда-нибудь уехать?… Мы все — и мы и вы — никогда ничего не понимали в Беби. Я думаю, это у нее от отца. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу, хотя мама рассердится.

— Ответь мне, Жанна…

Ее насторожила неожиданная суровость обращения.

— Отвечай откровенно. Считаешь ли ты, что я такой же муж, как любой другой? Что я хороший муж?

— Но…

— Отвечай.

— Хороший.

— Уверена?

— Если не считать разных глупых историй, о которых болтают. Но это не имеет большого значения. Я убеждена, что Феликс… Но раз я об этом не знаю. И это происходит не у меня в доме…

— Так вот, моя бедная Жанна. Я чудовище. Дурак. Идиот, несчастный идиот, понимаешь? Это я во всем виноват.

— Успокойся, Франсуа, прошу тебя. Внизу дети… В последние дни Жак очень нервничает. Еще вчера он меня спросил…

— О чем?

— Он спросил меня… Ты меня пугаешь, ну да ладно. Он спросил, какое преступление совершила мама. Я не нашлась, что ответить.

— Что ему ответить? Что преступление его матери в том, что она слишком любила его отца. Поняла?

— Франсуа!

— Не бойся, я не сошел с ума. Я знаю, что говорю. А теперь иди. Оставь меня ненадолго. Я скоро успокоюсь и спущусь. Кстати, ничего не говори Жаку. На днях я сам с ним поговорю. Если б ты знала, моя бедная Жанна, какими идиотами могут быть мужчины.

И он повторил, сдерживаясь, чтобы снова не грохнуть кулаком в стену:

— Идиоты! Идиоты! Идиоты!

7

— Ты в самом деле хочешь знать? Понимаешь, это обычная история. Они пытались быть счастливыми, как вы, как мы. Прилагали все усилия. Теперь папа умер. И в этот час…

В открытое окно проникало прохладное дыхание ночи. Над черными кронами деревьев всходила луна. Дети уже легли. Служанка на кухне домывала посуду.

В кресле, где сидела Жанна, видны были только светлое пятно ее платья и горящая точка папиросы, запах которой смешивался с пряным ароматом ночи.

— … И в этот час мама в длинной белой накидке выходит из пансиона Бертола и вдоль Английской набережной, где все скамейки заняты, важно шествует в казино на молу. Если ее ревматизм обострился, как почти всегда случается с нею на юге, она опирается на трость и становится, не знаю почему, похожа на знатную даму в изгнании. Иногда, когда мама не играет в буль, у нее вид королевы.

Франсуа не шевелился, не курил, не произносил ни слова; он был в темном, и лишь лицо, казавшееся расплывчатым молочным пятном, позволяло не без труда угадать, что он здесь.

— Лучше закрыть окно: ты еще так слаб…

— Мне не холодно.

К тому же он закутался в плед, как настоящий больной. Недавно наверху, в присутствии Жанны, с ним был обморок. Правда, очень краткий. Не успела Жанна взять трубку, чтобы позвонить доктору Пино, как Франсуа пришел в себя.

— Не стоит его вызывать.

В больнице доктор Левер, предвидя возможность таких недлительных обморочных состояний, прописал ему пилюли: достаточно было принять одну и самочувствие сразу улучшалось. Франсуа, как полагается выздоравливающему, надел теплую домашнюю куртку. Он выбрал эту темную комнату с окном, распахнутым в ночной сад, где стоял запах перегноя и, не умолкая, стрекотали кузнечики.

— Знай ты Стамбул, тебе было бы легче понять. Вся иностранная колония живет в Пере, на холме, где выстроен современный город. У нас была большая квартира в новом белом семиэтажном доме, окна выходили на старый город и Золотой Рог. Беби никогда не показывала тебе фотографии?

Может быть — давно, но он не обращал внимания. При первых же словах Жанны Франсуа задумался. В начале их совместной жизни Беби сказала: «Жаль, что я не знала твоего отца».

И вот через десять лет у него возникло сходное желание.

— Думаю, что теперь в Турции жизнь изменилась. В наше время она была роскошной и пышной. Мама была хороша собой, считалась одной из первых красавиц в Пере. Папа, высокий, худощавый, отличался аристократическими манерами — так, по крайней мере, при мне всегда говорили.

— С чего он начал?

— Он приехал туда простым инженером. Если бы моя бедная мама знала, что я тебе все это рассказываю! Послушай, может быть, все-таки закрыть окно? Сказать Кло, чтобы она приготовила тебе горячий травяной отвар? Карьеру папа сделал в Константинополе стремительную. Утверждают — и я думаю, это правда, — что в действительности ее сделала мама. Тогдашний французский посол был холостяк. Мы посещали посольство, где непрерывно устраивались торжественные обеды и завтраки. Посол во всем советовался с мамой. В общем, подлинной хозяйкой посольства была она. Понимаешь?