Правда о Бебе Донж - [17]

— Знаете, Франсуа, чего я хочу?

В то время они еще говорили друг друга «вы». Впрочем, и после десяти лет супружества, они частенько друг другу «выкали».

— Вы, конечно, найдете мое желание смешным. Я очень хочу покататься на лодке. Это мне напомнит о яликах на Босфоре. Вы сердитесь?

Нет! Да! Это ведь совсем несуразно. И дьявольски трудно, потому что долго искали весельную лодку. Вдоль всей набережной швартовались только катера и моторные лодки, владельцы которых предлагали свои услуги.

— Прогулка в море. На остров Святой Маргариты.

Бебе не чувствовала всей этой нелепости, она сжимала его руку и шептала на ухо:

— Хочу маленькую лодку, чтобы в ней были только мы вдвоем.

Наконец они нашли то, что искали. Это была маленькая, но довольно тяжелая лодка. Весла все время соскальзывали. Было жарко. Бебе сидела сзади, опустев руки в воду — просто вид с почтовой открытки. На них забавляясь, глядели ловцы морских ежей, и в конце концов лодку чуть не опрокинула, возвращающаяся в порт яхта.

— Вы сердитесь? Иногда по вечерам на Босфоре я брала маленький ялик и позволяла волнам нести меня, куда им будет угодно, и каталась до наступления ночи.

Да, конечно! На Босфоре…

— Если вы устали, вернемся.

Ему хотелось выпить что-нибудь в баре, но она уже была в лифте. Лифтер насмешливо ухмыльнулся. Было десять часов утра.

— Франсуа, вас не пугает этот свет? Мне кажется, на нас смотрит море…

Смотрит море!

Ну, хорошо! Он опустил шторы. В комнате воцарился полумрак, поглотивший и тело Бе6е.

Она не умела целоваться. Ее губы были инертны. По правде говоря, соприкосновение губ казалось ей ритуалом, может быть и необходимым, но варварским.

Она все время лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок, иногда на ее побледневшем лице появлялось выражение боли.

Что он тогда ей сказал? Что-то вроде:

— Вы увидите, что потом, через несколько дней…

Она сжала ему руку своими влажными пальцами и прошептала:

— Да, конечно, Франсуа.

Так говорят, чтобы доставить кому-нибудь удовольствие и не обидеть. Её маленькая грудь, не мягкая, но и не крепкая, впадины её ключиц…

Он не знал, что делать, поднялся и в пижаме подошел к окну. Поднял шторы, закурил. Если бы он мог в тот момент, если бы осмелился быть самим собой, то позвонил бы прислуге и заказал портвейн или виски. Солнце освещало постель. Бебе укрылась. Её лицо было спрятано в подушку, и он видел только ее светлые волосы. По вздрагиваниям он догадался…

— Ты плачешь?

Он впервые сказал ей «ты», произнеся тоном покровителя, но угрюмо. Он до ужаса боялся слез, боялся всего, что усложняет простые вещи: этой прогулки на лодке, этих глаз, устремленных в потолок, а теперь и этих слез.

— Послушай, малыш… Я оставляю тебя, отдыхай… Ты спустишься через час или два и мы позавтракаем на террасе.

Когда она с серьезным выражением лица спустилась, одетая в кремовое платье с воланами, которое было к лицу и молодой женщине и девушке, то показалась еще более хрупкой, чем обычно. Она пыталась улыбаться. Она нашла его в баре, где он пил коктейль.

— Вы здесь! — сказала она.

Почему в этих словах он почувствовал упрек? Почему она посмотрела на его сигарету?

— Я ждал вас. Вы спали?

— Не знаю.

Метрдотель почтительно ждал в нескольких шагах.

— Мадам желает завтракать на солнце или в тени?

— На солнце, — сказала она.

Потом живо добавила:

— Но, если вы хотите по-другому, Франсуа…

Он предпочел бы завтракать в тени, но ничего не сказал.

— Я вас разочаровал?

— Да нет…

— Прошу меня извинить…

— Почему вы всё время говорите об этом?..

Он поднял голову. Он был занят тем, что с удовольствием поглощал поданный завтрак.

— Я не голодна… Пусть это не мешает вам есть, но не заставляйте меня. Вы сердитесь?

Ну вот еще!

— Да нет, я не сержусь!

Сам того не желая, он ответил с яростью.

— Ну вот и все, мосье Донж. Мы вас не очень мучали? Теперь вы можете отдохнуть часа два-три. Еще секундочку, вам сделают укол.

Через ресницы смыкающихся глаз он видел чепец и толстое, доброе лицо сестры Адони.

V

Он заканчивал завязывать галстук, без зеркала (наверное в больницах нет зеркал, чтобы больные не пугались своего отражения); окно было открыто настежь; тень под платанами была свежей и, несмотря на стариков в голубом, сидящих на скамейках, несмотря на быстро проехавшую каталку, было немного грустно осматривать палату, говоря себе, что ты больше не являешься ее составной частью. Тем более, что уже утром унесли белье!

Феликс был в светлом костюме, радостным шагом он прошел через служебные помещения, вытащил из кармана бумажник.

— Ну, готово?

— Готово. Всё в порядке? Ты не забыл санитарок?

Сам Франсуа при любых обстоятельствах ничего не забывал. Он взял свой нессесер и, нахмурив брови, заметил:

— Я должен сказать, чтобы ты ничего не давал маленькой брюнетке. Однажды вечером она бросила меня, не закончив того, что должна была сделать и ушла, потому что закончилась ее смена.

Они шли по коридору, отделанному желтой плиткой.

— Ну, сестра Адони! На этот раз я покидаю вас! Нам осталось решить лишь маленький вопрос. Помните, когда я сказал, чтобы вы взяли деньги в моем бумажнике? Почему вы это не сделали?

— Я не осмелилась.

— Сколько в вашей больнице стариков?