Правда о Бебе Донж - [19]

— Не помешаю?

Она ступала по кабинету и он видел блеск ее лакированных ногтей, уходу за которыми она каждое утро уделяла полчаса.

— Франсуа!

— Слушаю.

— Ты не думаешь, что я тоже могла бы тебе помогать!

Он посмотрел на нее, нахмурив брови.

— Что бы ты хотела делать?

— Работать вместе с тобой в этом кабинете.

— Вместо мадам Фламан?

— А почему бы и нет? Если тебя волнует машинопись, то я легко освою ее. В Константинополе у меня была портативная машинка. Я забавлялась тем, что писала на ней письма.

Да уж, конечно, с такими лакированными ногтями и в таких воздушных платьях, как крылья бабочки! И будет спускаться на работу в десять-одиннадцать часов утра, благоухая бальзамами и кремами…

Значит, она ревновала к мадам Фламан!

— Это невозможно, малыш. Понадобятся годы, чтобы ввести тебя в курс дел. Да и не место это для тебя.

— Извини… Я больше не буду об этом говорить.

Он мог бы сказать несколько ласковых слов; он этого не сделал. Он мог бы встать, когда она выходила, обиженная, позвать ее…

Нет! Не нужно было приучать ее к этому ребячеству, иначе жизнь стала бы невыносимой.

Через четверть часа он слышал как она ходила по спальне. Чем она занималась? Наверное опять выбирала ткани. В то время она была занята частичным ремонтом их дома. Уже и фотографии отца с матерью отправились в кабинет. Вечером она листала каталоги и проспекты.

— Что ты об этом думаешь, Франсуа? Этот шелк очень дорогой, но он единственный из оттенков зеленого цвета, который нам подходит…

Цвет зеленого миндаля, ее любимый цвет.

— Как хочешь… ты знаешь, что мне все равно…

— Но мне хотелось бы услышать твое мнение?

Его мнение! По его мнению вообще следовало бы оставить дом таким, каким он был. Виноват ли он в том, что не сказал ей об этом прямо? Может быть. Он просто оставил ее играть одну, как ребенка, только чтобы его не тревожили.

Ему не нравилось, когда она задумывалась, потому что было трудно следить за ходом ее мыслей. Короче говоря, он боялся всяких сложностей, а ей доставляло удовольствие все усложнять.

Ну вот, например, на вторую или третью неделю после приезда из Канн. В доме все еще было по-прежнему. Они спали в комнате, украшенной бумажными цветами, на большой родительской кровати под балдахином.

Однажды ранним утром, когда в соседнем дворе пропел петух, Франсуа проснулся, почувствовав, что что-то не так. Он застыл, обеспокоенный, потом открыл глаза и увидел, что Бебе сидит рядом с ним на кровати и смотрит на него.

— Что ты делаешь?

— Ничего… Слушаю твое дыхание. Когда ты лежишь на левом боку, оно у тебя интенсивнее.

Его настроение от этого не стало лучше.

— Я всегда плохо спал на левом боку.

— Знаешь, Франсуа, о чем я подумала? Что отныне мы будем всегда жить вместе, что мы вместе состаримся и вместе умрем.

Она говорила серьезно и выглядела очень хрупкой в своей ночной сорочке, а ему хотелось спать, потому что часы показывали пять утра.

— Думаю, жаль, что я не знала твоего отца, очень жаль…

Этому надо было радоваться, потому что суровый папаша Донж принял бы такую, как она, невестку очень плохо. Видимо, она этого не понимала.

— Ты спишь?

— Нет.

— Я мешаю тебе?

— Нет.

— Еще я хотела бы попросить тебя дать мне одно обещание… Но ты должен дать его лишь в том случае, если решишься его исполнить. Обещай мне, что бы ни случилось, всегда быть со мной искренним. Обещай всегда говорить правду, даже если она будет доставлять мне боль. Понимаешь, Франсуа? Это слишком мерзко все время жить с тем, кто тебе лжет. Если тебя это разочаровывает, ты должен сказать. Если когда-нибудь ты почувствуешь, что больше меня не любишь, ты тоже должен мне об этом сказать, и мы пойдем каждый своей дорогой. Если ты мне изменишь с другой женщиной, я не рассержусь, но я должна знать об этом. Обещаешь?

— К тебе по утрам приходят странные мысли.

— Я уже давно об этом думаю. С тех пор как мы поженились. Ты не хочешь мне этого обещать?

— Ну да, обещаю.

— Посмотри мне в глаза. Чтобы я почувствовала, что это чистосердечное обещание и что я могу рассчитывать на тебя.

— Обещаю. А теперь спи.

Она, наверное, уснула не сразу, но в десять утра она еще спала с лицом более безмятежным, чем когда-либо.

— Мадам Фламан…

— Мосье?

— Позовите кладовщика. Вы скажете ему, чтобы он оборудовал вам отдельный кабинет.

— На складе?

— Ему будет нужно только вынести оттуда кое-какой инвентарь. Для него есть место во дворе.

Он заметил как вздернулась верхняя губа на лице секретарши. Он посмотрел на стоящие на столе цветы и, когда поднял глаза, то они были еще более холодными.

— Прямо сейчас?

— Да, прямо сейчас.

— Я сделала что-то не так?

Именно в те моменты, когда не повышал голоса и его лицо почти ничего не выражало, а зрачки были почти прозрачными, он был наиболее жесток.

— Я не сказал вам, что вы сделали что-то не так. Позовите кладовщика и пусть поторопится.

Он поднялся, прислонился лбом к оконному стеклу и посмотрел на набережную своего детства.

Теперь, когда прошло столько времени, было невозможно сказать точно, в какой последовательности все происходило: сцена в постели и знаменитое обещание; потом мадам Фламан и ее запах… И эта нелепая идея — работать секретаршей своего мужа.