Правда о Бебе Донж - [15]

Как он спешил это сказать! И так был удивлен, что остановился, как вкопанный, посреди палаты, услышав ответ Франсуа:

— Моя жена была в курсе всех моих любовных дел…

— Вы хотите сказать, что рассказывали ей о своих похождениях?

— Когда она спрашивала.

— Извините за настойчивость. Это так удивительно, что я должен уточнить. У вас, значит, было много любовных приключений?..

— Довольно много. Большинство незначительных, часто не имеющих продолжения на следующий день.

— И возвращаясь к себе, вы рассказывали об этом жене?..

— Я относился к ней как к товарищу… Она сама так хотела.

Он произнес это машинально и задумался.

— Давно ли вы стали откровенничать с ней на эту тему?

— Несколько лет назад. Не могу сказать точно…

— И вы оставались мужем и женой? Я хочу сказать, что у вас продолжались нормальные отношения, которые бывают между мужем и женой?

— Довольно мало. Здоровье моей жены после родов не позволяло.

— Понимаю. Она разрешила, короче говоря, чтобы вы на стороне получали то, что она вам не могла дать.

— Да, так можно сказать.

— И вы никогда не чувствовали с ее стороны ни малейшего проявления ревности?

— Ни малейшего.

— До этого воскресенья вы находились в товарищеских отношениях?

Франсуа оглядел следователя с ног до головы. Он представлял его среди коллег, в старом доме доктора, которого знал. Он видел его на велосипеде в брюках с заколотыми у щиколоток прищепками. Он представлял его на воскресной мессе в сопровождении шестерых детей и жены.

И тогда кончиками губ он ответил: «Да». Секретарь продолжал усердно записывать, а лучи солнца, пробившиеся сквозь шторы, падали на его прилизанные волосы.

— Позвольте мне настоять на этом пункте, мосье Донж…

И следователь бросил на него взгляд человека, знающего, что виновен в своей настойчивости, но который выполняет свой долг.

— Я утверждаю, что мне больше нечего вам сказать, мосье Жиффр…

Это «мосье Жиффр» было таким неожиданным, что они посмотрели друг на друга так, как, если бы они не были свидетелем и следователем, а были мужчинами, которых случай поставил в затруднительное положение. Следователь кашлянул, повернулся к секретарю, как бы собираясь ему сказать, чтобы тот не записывал в протокол «мосье Жиффр», но секретарь это уже понял.

— Мне бы хотелось как можно быстрее передать дело Парке, чтобы начисто прекратить тот нездоровый интерес, который подобные дела вызывают в маленьких городах.

— Моя жена выбрала себе адвоката?

— Сначала она не хотела. По моему настоянию, выбрала господина Бонифаса.

Лучший в адвокатуре, мужчина лет шестидесяти, с бородой, очень важный, слава которого выходила за пределы города, Бонифас был известен во многих департаментах.

— Вчера во второй половине дня он видел свою клиентку. Насколько я понял, когда он пришел ко мне, адвокат продвинулся в этом деле не дальше меня.

— Тем лучше! В конце концов, зачем они вмешиваются? Что хотят обнаружить? Кого? Что? Зачем? Что они будут делать с этой правдой, если чудом до неё докопаются?

Правда!

— Послушайте меня, господин следователь…

Нет! Еще не время, слишком рано.

— Слушаю вас.

— Простите меня. Я не знаю, что хотел вам сказать… Вы ведь просили сообщить, когда я почувствую себя уставшим?

Это была неправда. У него никогда не было такого ясного ума. Беседа пошла на пользу. Она стала своёобразной гимнастикой, которая очистила его.

— Понимаю… Мы сейчас уйдем… Прошу вас подумать, я уверен, что вы знаете — ваш долг в интересах вашей жены, а также в интересах Правосудия…

Ну да, господин следователь! Вы превосходный человек, образец гражданина, отец восхитительного семейства, честный и даже умный следователь. Когда выйду из больницы, я помогу вам найти небольшой очаровательный домик, потому что лучше, чем кто-либо знаю город и у меня есть способность оказывать на людей некоторое влияние. Видите, я не сержусь на вас, я понимаю ваше положение.

Только, ради бога, не трогайте Бебе Донж. Не пытайтесь понять Бебе Донж.

— Извините, еще раз, что утомил вас…

— Да нет, ничего.

— Приветствую вас.

Он поклонился и вышел, увидев в коридоре сестру Адони, которая проводила его до большой стеклянной двери. Секретарь, щурясь от солнца, следовал за ним.

А Франсуа, сидя на постели и глядя на никому теперь не нужный столик, говорил себе, что Бебе была точно такой, как и должна была быть.

Он еще никогда не чувствовал себя таким близким с ней как сейчас. Были ее ответы, которые ему передали. Местами, когда следователь читал, у него возникало желание одобрить ответ удовлетворительной улыбкой.

Был ли он счастлив? Он не задавал себе этот вопрос, но он чувствовал.

— Очень мило с вашей стороны, сестра. Да, откройте окно. Мне начинает нравиться этот тенистый двор, эти медленно прогуливающиеся больные. Вчера я видел старика, который тайком курил, спрятавшись за дерево.

— Помолчите, пожалуйста! Если вы мне скажите, кто это, я буду обязана доложить.

— Ну и что вы ему сделаете?

— Я бы лишила его «воскресенья». Потому что старикам, у которых мало шансов выйти из больницы, мы даем по воскресеньям немного карманных денег.

— На табак, не так ли?

Его глаза смеялись.

— Мой бумажник где-то в куртке. Возьмите все, что в нем есть. Это будет вам для того, чтобы раздать в воскресенье старикам.