Правда и кривда - [49]

Охваченная ужасом, ошеломленная бездной дикой подлости и силой жизни той ржи, проросшей из человека, она припала к той же парте, на которой когда-то лежали Устиновы руки, и неутешительно заголосила.

В кручине оба просидели до полуночи, аж пока в дверях не появилась фигура Антона Безбородько, председателя потребительского общества. Из темноты, не разобравшись, что и к чему, он изумленно сквозь смех выкашлял:

— А здесь будто рассветом пахнет. Быстро познакомились, — и осекся. Придавлено подошел к той трехместной парте, где было вырезано и его имя, верхом сел на свое бывшее место.

И это же тогда обидело больше, чем его глупый смех.

«Этот и на гроб сядет. Марко бы никогда так не сделал… Три имени — три судьбы…» — подумала тогда, с неприязнью глянув на узковатое, с раздвоенным носом и глубокими глазницами лицо Безбородько.

На следующий день вторично хоронили Устина. Над его гробом сокрушались люди, рыдала босоногая невеста, а на него могиле Марко посеял рожь, чтобы прорастала она не из человека, а из земли.

Так впервые увидела она по одну сторону от себя смерть, а по другую — жизнь. Это были не обычные похороны. Что-то невыразимое, легендарное, не улетучивающееся стояло возле нее, шумело с одного края флагами, а с другого — помрачившимися хоругвями. Молодые парни с грустными глазами и карабинами за плечами, звездоносные чоновцы, босоногая невеста, детвора на изгороди и яблонях, зерна ржи на могиле и мясомордый причет позади людей — все это переворачивало ее душу. И она только здесь начинала понимать, что такое народ, жизнь, понимать его не с прилизанных, интригами и сюжетами наэлектризованных или любовью натоптанных книжек, не по одежде, не по чертам красивых и некрасивых лиц, а по трудной босоногой истории, творящейся возле нее…

X

Сразу же с поминального обеда Марко обвешался гранатами и с карабином за плечами пошел в леса. Спустя несколько дней он выследил в Литинской Синяве банду, загулявшую в лесном жилище дукача[17] Оноприенко. Марко сам ворвался в дом, гранатами перебил, перекалечил бандитов, разрушил жилье и подорвал себя. В бессознательном состоянии, в своей и чужой крови, его повезли в больницу, сделали операцию и забинтовали всего, как куклу… Она, Степанида, пришла навестить его. Марко улыбнулся одними глазами, показал рукой на свое завивало и едва слышно прошептал:

— Хорош?

— Самый лучший! — невольно вырвалось у нее.

— Да что вы! Обезьяна обезьяной, самому противно смотреть на себя, — пустил хорошую улыбку под бинты и уже серьезно спросил: — На могиле Устина были?

— Была.

— Взошла рожь?

— Зеленеет.

— Вот и все, что осталось от человека, — вздохнул и уже нескоро спросил: — А его несчастную Марию видели?

— Нет, только слышала, что она перешла жить к Устиновым родителям.

— Так и дождались старики невестку… Жизнь! — загрустил мужчина. — А какие супруги были бы… пара голубков…

— Что вам врачи говорят?

— А что им говорить? Лежи, как колода, и ешь из ложечки, как дитя. Так и осень пролежу. Здесь только лекарство и испарения крови пахнут, а в селе сейчас… — и не досказал, потому что как раз в палату зашел Безбородько в новом английском френче, синем галифе и в сапогах на скрипах. В руке он бережно, как незащищенный свет, нес лоснящийся кожаный картуз с пуговкой посредине. Гордясь дорогой обновой, Безбородько не знает, как ему лучше всего встать на виду и где себя посадить. Казалось, что он и в больницу пришел лишь бы только гнуть фасон. Расставив ноги, театрально встал посреди палаты и сочувствием прикрыл какую-то свою радость.

— Так как тебе, Марко, здесь живется? — И, не дождавшись ответа, бережно сдувает пылинку с картуза.

Бессмертный жгучим взглядом измерил Безбородько и его одежду.

— Ты, Антон, собираешься пировать или свататься?

— Вот и не угадал, братец, — довольная улыбка расползается по узковатому лицу. — Притопал к тебе прямо от городского портного, он хоть и дерет, но умеет иглой играть, как смычком, — выгнулся, осматривая одежину с боков. — Галифе не малое сделал?

— Брось поросенка в каждый карман, — увеличит, еще и музыка без смычка будет визжать.

— Обойдется без музыки, — сразу насупился Безбородько, не зная, куда девать картуз.

— Гляди, обойдется ли, — на что-то намекнул Марко.

Безбородька передернуло от этих слов, будто задыхаясь, раскрыл рот, чтобы ответить, но промолчал. И дальше уже сидел в палате, как осенняя туча.

Из больницы она сумерками возвращалась с Безбородько на кооперативной телеге. Удобно усевшись на рядне, чтобы не замаслить новенькую одежду, Антон Иванович и сяк и так увивался возле нее и все просил угощаться «монпансье» рыбкой. Эти мелкие цветные рыбки он прямо пригоршней вылавливал из кооперативного мешка, демонстрируя свою гостеприимность. В лесу Безбородько притих, съежился, обеспокоено посматривал на все стороны и немилосердно подгонял коней, а когда они выскочили в чистое поле, снова стал говорливым и энергичным. О Марке он заговорил с сочувствием, но с осуждением.

— Кому нужно такое геройство? Тоже нашелся послереволюционный индивидуалист-террорист. А не лучше ли было бы коллективно окружить банду и разнести ее в пух и прах. Жаль, жаль человека, но очень безрассудный он, во всем безрассудный, горячий. И все впереди хочет быть, а коллектив, массы недооценивает. Еще не сообразил своим черепком, что век героев прошел. Об этом и в «Интернационале» поется: «Ни царь, ни бог и ни герой». Вот как оно, практически, должны быть.