Правая сторона - [10]

У Ивана и руки опустились. Как мужикам в глаза после этого смотреть? Перед покосом обещал платить, а теперь изворачивайся, как змея под вилами.

Пошел к директору с пачкой нарядов.

Зашел, а тот на руку с бумагами косится, на лице неудовольствие.

«Дмитрий Иванович, в чем дело?»

«Так вот… В бухгалтерии имеются сведения, что на этих лошадях лесники собственные огороды пашут, в гости друг к другу ездят. Считай, личный транспорт, а им еще и плати, что не пешком ходят. Карман у нас не бездонный».

«Но ведь мы обещали людям! Зачем же обманывать?».

«Их никто и не обманывает. Я разве сказал, что не заплатим?».

«Трофимыч сказал, что вы не разрешаете».

«Ну, этот Трофимыч… — Дмитрий Иванович удрученно покачал головой. — Пока еще не решили. Да и, честно говоря, не знаю, как решать. Смотрите сами. Дома ремонтировать надо? Надо. Строить новое жилье надо? Надо. У нас скоро научные сотрудники появятся. Расселяй, куда хочешь. Стройматериалы покупать надо. Прореха на прорехе. Я бы всей душой, а платить нечем».

«Без сена останемся. Лесники сколько надо своему скоту оставят, а остальное у них ключевские мужики купят. Им только предложи. Все купят и увезут».

«А кто им разрешит продавать?»

«Они спрашивать не будут».

«А вот за это накажем. Кошено где? В заповеднике. Наше сено».

«Возле каждого стога сторожа не поставишь».

«Это не разговор, Рытов. Я ведь пойду и на жесткие меры. Пусть не торопятся с продажей. Что-нибудь придумаем».

«Что им передать?»

«То, что я сказал. Этот вопрос мы отрегулируем».

Спорил Иван, а сам думал, как быть. Зарплата у лесников небольшая, сенные деньги в прошлые годы всегда были им хорошим подспорьем. Каждый уж прикинул, куда их потратить. Что им теперь сказать? Так увертливо говорить, как Глухов, он не умеет, да и не желает. Тут и другая сторона: обмани лесников раз — больше веры не будет. А как работать без веры, если заповедник на доверии держится? Звери в заповеднике не считаны. Если лесник начнет красть — от него не убережешься. Его раз обманешь, он при желании — десять раз обманет.

«Я ведь, Дмитрий Иванович, от вашего имени обещал».

«Да хоть от имени господа бога… — тяжело вздохнул, опечалился. — По скольку ты им там? В нарядах?».

«По два рубля за центнер».

«Пусть не по-твоему и не по-моему. Заплатим по рублю. А больше, хоть убей — не могу. Станем побогаче, тогда отдам остальное. Идет?».

«Пойду посоветуюсь».

Рассказал Матвею. Тот сразу к Глухову.

Вернулся скоро.

«По полтора заплатим. Больше не дает. Стройку-то он на самом деле большую затеял… Участок-то дал тебе?».

«Согласился вроде. А я, знаешь, уже отмерил за поскотиной полгектара, чтобы время не терять…».

Долго сидели, и к дому Иван подошел уже затемно.

Свет горел лишь в одном окне, на кухне. Шторы аккуратно расправлены, ни щелочки. Обычно небрежная Тамара сроду так аккуратно не зашторивала окна. С чего бы такая маскировка?

Отворил дверь и глазам не поверил. За столом — Клубков Александр Тихонович. Чай пьет. И как поднес ко рту дымящийся стакан, так и замер, на хозяина уставился.

Оба растерялись, но Клубков быстрее с собой совладал. Он-то готовился к этой встрече.

— Не узнаешь, че ли?

На табуретке сидит прочно, да и весь он прочный, будто вырубленный из цельного куска мореного дерева. Такого не сшатнешь.

— Узнал, как не узнать, — сдержанно ответил Иван, вешая штормовку возле двери на гвоздик.

Неторопливо умылся. На лице — усталость пришедшего с работы человека. Больше ничего. И пока умывался, вытирал лицо, вешал полотенце, чувствовал спиной изучающий взгляд Клубкова.

Ивану удалось скрыть первоначальную растерянность, теперь думал: зачем пожаловал к нему Клубков? Не ради же стакана чая. Если уж появился в Полуденном, большая нужда привела. Так просто сюда, где его знают как браконьера, не покажется.

Сел к столу, придвинул к себе поставленный Тамарой стакан с чаем, потянулся за куском хлеба, за блюдцем с маслом. Намазывал хлеб старательно — показывал гостю свое спокойствие.

— Как живется, Ваня? — спросил Клубков, поглаживая скатерку.

— Ничего, — ответил Иван, беря в рот кусок пиленого сахару.

— Скучно отвечаешь. Не по-родственному, — румяные губы дрогнули обидой. Но — только губы. Бурое, обветренное лицо — непроницаемо. На лице теплится полуулыбка, она кажется чужой. Не от души идет.

— Как есть, так и отвечаю.

— Томка, — повернулся Александр Тихонович к застывшей у плиты Тамаре, — ну-ка, подай… — и самолюбивая, с капризными губками, Тамара, услышь она от Ивана такое обращение, вскипела бы, а тут — Томка и есть! — кинулась выполнять.

Принял Клубков из ее услужливых рук что-то тяжеленькое, завернутое в мешковину, стал раскручивать обмотку. И сразу аппетитный запах поплыл по комнате, проникая во все углы. Копченый таймень. Просвечивающая янтарем жирная мякоть. Самая середина, без головы и хвоста. Благость — не рыба.

Александр Тихонович взял из рук Тамары нож, попробовал на ноготь — острый. Отрезал несколько кусочков, пододвинул Ивану.

— Попробуй, удалась ли рыбка-то.

— У тебя всегда удается, — сказал Иван. Поднес кусок к носу, понюхал, откусил самую малость — на зуб.

Горьковато и тонко пахло нежным тальниковым дымом. Ничего не скажешь, умеет. Лучше его никто коптить рыбу не сможет. От деда Тихона мастерство ведет. Чужих близко к коптильне не подпускает. Не оттого ли, что там, на черемуховых прутьях, млеет не только рыба, но и маралятина?