Позади фронта [= Полевая жена] - [8]

…Приехала — мне тут говорят: «Ошибка вышла, отправляйся домой». Да после, не дождалась еще машины обратной, передумали: руки-то в столовую нужны были. Первые дни все тебя ждала, удивлялась, почему обедать не приходишь? Потом услыхала, что и тебя в тот раз ранило. Наревелась всласть.

— Обо мне-то чего плакать было?

— Не хотела рассказывать, знала: трудно поверить. Никто мы были друг дружке — о ком плакать? Только ведь для тебя это ничего не значит, а для меня один ты и остался, кто Ванятку-то, может быть, и не забыл еще. Из-за этого и ждала тебя. Ты, поди, не думал, что тебя ждут — не дождутся?

Утро здесь и застало их, на раскиданных снопах. Солнце сквозь щели исполосовало пыльный духмяный воздух сарая. Ладонь Катерины лежала у него под щекой: он обнимал ее плечо, как подушку. Катерина того только и ждала, когда он проснется.

— Мне пора. Слышь: Тося грохочет ведрами у колодца — сердится. Идем провожу, ляжешь на мою кровать — доспишь. А к завтраку разбужу.

Полусонный вошел он в сени, в комнату, стянул сапоги — и упал в постель. Катерина закрыла его простыней от мух.

Днем Катерина приискала свободную комнату неподалеку от столовой, и они поселились вместе. В БАО и помимо них немало было таких же случайных временных семей. Хоть это и шло вразрез с дисциплиной в действующей армии, и немало приказов-запретов спускалось сверху, командование БАО никого не преследовало — в конце концов и сами они были люди. Покойный домашний уют, налаженный Катериной, тем заманчивей был Копылову, что беспокойная фронтовая обстановка как будто вовсе исключала тихие семейные радости. Не мимолетная, постоянная связь с женщиной прибавляла ему весу в собственных глазах. С Шурочкой он виделся редко, и теперь ревновал ее меньше — сойдясь с Катериной, он как бы отомстил ей за все.

Война определенно близилась к концу. Время, когда можно будет снять погоны, казалось уже недалеким. Разговоры про это возникали сами собою.

— Хорошо бы весной кончилась. Все лето палец о палец не ударю, вынесу койку на чердак — сутками буду лежать, голубей слушать. У нас прежде дикие жили. Боюсь, сожрали их за войну. — Он, правда, и сам не очень-то верил, что усидит на своем чердаке без дела — просто вспомнил про чердак, и сказал про него.

— А осенью — в школу. Смешно, а придется: я десятый не кончил — один только месяц проучился. Пойду в вечернюю — не с пацанами же за парту садиться. — Федор усмехнулся, представив себя в одном классе с теми мальчишками, которые пред войной бегали в пятый класс. Мысленно он видел их такой же мелюзгой, как и тогда. — Десятый кончу — и в институт.

Они лежали на кровати рядом. Катерина, слушая, ласково теребила его волосы.

— А у тебя?.. Сколько у тебя классов? — вдруг спохватился он, ему показалось странным, что она ни разу не заговаривала о себе — как она собирается жить после войны? — Сколько у тебя классов?

— Вроде, семь. Правда не помню, — сказала она серьезно, когда он рассмеялся. — По совести сказать: в голове осталось — и на два не наскребется. Известно, какая в деревне учеба: пока поросят да телка накормишь, корову подоишь да воды наносишь на утро — книжка из рук валится. Мне уж не об институтах думать. Дом вот одной не поставить — вернусь, приткнуться некуда.

— Постой, постой! Ты серьезно хочешь назад… туда, в деревню? У вас же там нищета!

— Это со стороны нищета. А мы привыкли. Куда мне еще?

— Можно к нам, — неуверенно подумал он вслух. — Правда, тесно, но вначале можно на кухне приткнуться — не привыкать. Потом что-нибудь придумаем. Не все же время худо будет.

Катерина запустила пальцы в его густые перекосмаченные волосы.

— И за то спасибо, хоть позвал. Только нету мне другого угла, кроме тех головешек. Другой раз бросила бы все — пешком ушла. Да и родителям твоим, думаешь, нужна я? Ждут они меня там такую, не дождутся. Мать, небось, подсмотрела тебе на свой выбор?..

— Какое мне дело, что там мать выбрала, — перебил он, озлившись на то, что Катерина угадала все точно, как есть: мать уже не в одном письме, будто бы между прочим, упоминала: «…Ты, наверно, забыл ее — Таня, Чекалиных, которые на первом этаже, под Никитиными. На три класса младше тебя училась. А какая стала — загляденье. И серьезная, не балаболка, как другие теперь пошли, в педагогический поступила…» Писала и о том, что Таня влюбилась в него по фотографии и еще потому, что он воюет и дважды был ранен, и просила его адрес — наверно, напишет.

— Да и сам ты другую захочешь — помоложе, городскую, — сказала Катерина, косясь на него с настороженной улыбкой.

— Что ты молотишь? — он опять разозлился, что она почти разгадала его мысли: когда он про себя задумывался о послевоенной жизни, в мечтах каждый раз появлялась незнакомая девушка; возможно, та самая Таня Чекалина, про которую пишет мать — он представлял ее похожей на Шуру Чабанец. И только Катерине в его будущем не находилось места. — Почему ты так думаешь? — спросил он.

— Так уж… Жизнь научила. Сам знаешь, какая нам цена — пепеже. И слово-то нашли: полевая походная жена — вроде вещи, надоела — бросил.

Он приподнялся на локте, чтобы видеть ее лицо. Катерина тихо улыбалась и словно не замечала его пристального изучающего взгляда. Узенькая щелка света сочилась сквозь ее прищуренные ресницы.