Позади фронта [= Полевая жена] - [7]

Теплая ночь на краю неба играла зарницами. Нельзя было понять, настоящие это зарницы или сполохи от разрывов снарядов на передовой. Ни канонады, ни грома не доносилось.

Идти можно было только по колеям, продавленным колесами машин. Дорога виляла из стороны в сторону, обозначенная с боков увалами подсохшей сверху грязи. Копылов шагал по одному колесному следу. Катерина — по другому. Летние деревенские запахи наполняли неподвижную темь. Даже на близком расстоянии фигура женщины растворялась в ночи, загадочным светлым пятном рисовалось неразличимое лицо.

— Обрадовалась я, как тебя увидала, — удивляясь сама себе, призналась Катерина. — Про меня никто не скажет: «слезливая» — не Тося. А ведь едва утерпела. Вот бы посмеялся, когда начали бы тебя поливать в два ручья. — Голос ее сделался глуше: приходилось смотреть под ноги: на перекрестке улиц горы грязи дыбились вдоль и поперек, их едва можно было разглядеть. — А кто ты мне? Поди, и не вспомнил ни разу. А я потихоньку у кого только не выпытывала про тебя. Никто ничего сказать толком не мог, что с тобой. Жив ли? А кто ты мне? — спросила опять. — Видать, мне на роду написано убиваться по кому-нибудь. В деревне про меня говорили: бессердечная. Это, когда узнала, что мужика убили, на людях не ревела — ночью в подушку. А у нас принято на виду надсаживаться, чтобы все слышали. Издавна так. А я крепилась. Другие причитают, ровно своим криком меня стыдят. Плакать-то было по ком: в деревне, считай, через дом мужиков выбили, может, и больше — не все ведь еще и знают. Мне-то из десятых ушей пришло. Не знала и верить ли, да после — год ни весточки — поверила.

«Странно, с чего ради она так привязалась ко мне? — подумал он. — Ничего ведь между нами не было».

— Стой, кто идет?! — резкий окрик из темноты.

Сноп света пересек дорогу — черные тени отпечатались на смоляно поблескивающей жирной земле.

— Свои, — ответил Копылов. На миг увидел угол крыльца, яблоневый куст перед домом и затененную фигуру часового. Солдат узнал их и погасил фонарик. Плотная, почти ощутимая темнота стиснула их. Пришлось ждать, пока снова можно стало различать глубокие, точно рвы, промятины — следы автомобильных колес.

— Вот и прибились, — объяснила Катерина, перешагивая через грязевый бугор.

Три низких окошка проемами синей стекольной глубины вдавались в бледную стену мазанки.

— Крайнее — наше, комната у нас на двоих с Тосей, — Катерина нашарила щеколду, открыла калитку.

В колесе над хатой зашевелились аисты, но быстро успокоились.

Копылов за руку остановил ее у распахнутой калитки. Катерина легонько подалась на него грудью, тепло дыша ему в щеку. Он обнял ее, сомкнув пальцы за ее спиною. Почувствовал, как упруго и сильно выгнулась она, наваливаясь плотной тяжестью на его руки. Крепче сдавил ее напружиненное тело.

За избой под черной массой вязов чуть светилась соломенная крыша сеновала. В обнимку они добрались до двери. Калитка с тихим бряком сама захлопнулась за ними.

Необмолоченные снопы хлеба навалены были у самого входа. Едва шагнув внутрь, они споткнулись и упали. Катерина рассмеялась, хотела встать. Он не дал ей подняться.

Катерина сидя, причесывала волосы — после госпиталя они не отрасли у нее даже до плеч. Ему не видно было ни ее лица, ни двигающихся рук, и лишь по тихому шелесту да по тому, что она изредка задевала его локтем, он догадывался, что она делает. Он лежал рядом на придавленных снопах. Хруст соломы под ним напоминал потрескивание поленьев в печи — тесная сараюшка, где зимой ютилась Катерина со свекровью и пацаном, наплыла в память из прошлого.

— Мальчонку с собой возишь или с бабкой оставила? — поинтересовался он.

— Твое ли это дело? — отрезала она грубо и вдруг заплакала, ткнувшись горячим лицом ему в грудь.

Он растерялся, стал гладить вздрагивающие ее плечи.

— Не жалей. — Катерина сняла его руку. — Все-то время ждала, боялась: спросишь. Привыкать уже стала — разбередил. А не вспомнил, еще бы пуще измучила себя. Хотела, чтобы вспомнил, и боялась.

— Зимой, пока без памяти в заразном корпусе по койке металась, свекровь умерла. Сутки, может больше прошло, когда соседи наведались — мальчонка окоченел. Морозы стояли — помнишь? — земля в огороде бухала по ночам, что лед на пруду.

В щель пробивался точечный свет яркой звезды, и было видно, как на западе продолжают полыхать зарницы. Тусклый от печали, голос Катерины звучал в темноте:

— В палате, только начала приходить в память, будто кто скажи: «Вани-то нету в живых — прозевала сына». Скрывали от меня вначале: «Хорошо ему, в другой палате он, нельзя, в тебе зараза». Только я не верила — сердцем знала правду. После уж, когда окрепла, все и рассказали, и письмо из деревни соседи написали.

— Выздоровела — в госпитале бумагу дали: командировка, езжай, мол, в свою часть. А какая моя часть? Объяснили, как ехать. Подумала, да и подалась. Куда еще было деваться? Боялась в село ехать: увижу погорелье, ткнусь лицом в головешки — да и не встану. Может, так бы и лучше. Подумаю, как он ползал там один да ревмя звал меня — и день, что ночь кажется. Понимал ведь он уже все, только говорил еще плохо: мало слов знал.